Превращения любви - [55]

Ибо, несмотря на искренность этого культа, чувства мои не были безупречно чисты. Если я соглашалась на служение этому культу, если я даже хотела, чтобы Филипп продолжал любить Одиль, если я хотела забыть об ошибках и безрассудствах Одиль, которые были для меня слишком очевидны, то это потому, что она, мертвая, как мне казалось, охраняла меня от живых. Я рисую себя сейчас хуже и расчетливее, чем я была на самом деле. Нет, я думала не о себе, но о своей любви к Филиппу. Я так любила его, что хотела видеть его более высоким, более совершенным, чем все другие. Его преданность существу почти идеальному (ибо смерть освободила Одиль от всех человеческих несовершенств) придавала ему в моих глазах это величие. Но как могла я не страдать, видя его рабом Соланж Вилье, которую я могла наблюдать каждый день, критиковать, судить, которая была создана из того же теста, что и я, о которой говорили дурно другие женщины, которую я считала красивой и даже довольно умной, но, конечно, уже не идеальной и не лишенной всех человеческих слабостей.

XIV

Филипп говорил мне не раз:

— Соланж сделала очень много, чтобы подойти к тебе поближе, но ты избегаешь ее. Она чувствует, что ты как-то странно, почти враждебно относишься к ней…

Это было совершенно верно. Со времени нашего путешествия в Швейцарию Соланж Вилье часто телефонировала мне, звала пойти куда-нибудь вместе, но я всегда отказывалась. Мне казалось более достойным пореже встречаться с ней. Тем не менее, чтобы доставить удовольствие Филиппу и доказать мою уступчивость, я обещала зайти к ней.

Она приняла меня в маленьком будуаре, который по стилю напомнил мне Филиппа: то же отсутствие мебели, та же обнаженность. Я была смущена. Соланж с веселой непринужденностью растянулась на диване и сразу заговорила со мной в интимных тонах. Я обратила внимание, что она называла меня Изабеллой, тогда как я колебалась между «сударыня» и «милый друг».

«Как странно, — думала я, слушая ее, — Филипп ненавидит фамильярность, циничную откровенность, а меня больше всего в этой женщине поражает как раз полное отсутствие сдержанности; она говорит все… Почему она нравится ему?.. В ее взгляде есть что-то нежное… Она производит впечатление счастливой… Так ли это?»

Образ Вилье, его саркастический взгляд, тон его усталого голоса промелькнули в моей памяти. Я спросила о нем. Его не было, как всегда.

— Я очень мало вижу Жака, как вы знаете, — сказала Соланж. — Но он мой лучший друг. Это прямой, искренний человек… Только после тринадцати лет совместной жизни поддерживать фикцию большой любви было бы лицемерием… Я не стремлюсь к этому.

— Но ведь вы вышли замуж по любви, не правда ли?

— Да, я обожала Жака. У нас были красивые моменты. Но страсть никогда не длится долго… И потом война нас разъединила. За четыре года мы привыкли жить отдельно.:.

— Как это печально! И вы не пытались вернуть свое счастье?

— Вы знаете, когда уже нет любви… или, вернее, когда уже нет физического влечения (потому что я и сейчас очень люблю Жака), трудно сохранять видимость нежных супружеских отношений… У Жака есть любовница; я это знаю и ничего не имею против… Вы не можете понять этого, но придет время и вы тоже почувствуете потребность в независимости.

— Почему? Мне кажется, что брак и независимость два противоположных понятия. Я предпочитаю брак.

— Так всегда говорят вначале. Но в браке, как вы его понимаете, есть что-то налагающее путы, дисциплинирующее. Вас шокируют мои слова?

— Немного… То есть…

— Я очень откровенна, Изабелла. Я не выношу позы… Если бы я притворилась, что люблю Жака… или ненавижу его… я завоевала бы ваши симпатии. Но я не была бы самой собой… Вы понимаете?

Она говорила, не глядя на меня и выводя карандашом маленькие звездочки на обложке книги. Когда глаза у нее были опущены, лицо ее казалось немного суровым и как бы отмеченным печатью тайного страдания. «В глубине души она не так уж счастлива», — думала я.

— Нет, — сказала я ей, — я не очень хорошо понимаю… Такая хаотичная, неупорядоченная жизнь кажется мне ужасной. И, кроме того, у вас ведь есть сын.

— Да. Но вы сами увидите, когда у вас будут дети, как мало общего между женщиной и двенадцатилетним гимназистом. Когда я прихожу навестить его в пансион, мне всегда кажется, что ему со мной скучно.

— Так, по-вашему, материнская любовь тоже поза?

— Нет, конечно… Но все зависит от обстоятельств… Вы очень решительны, Изабелла!

— Одного я не понимаю: как вы, говоря о себе «я искренна, я не допускаю никакого лицемерия», не решаетесь дойти до конца… Ваш муж живет своей жизнью. Он предоставляет вам полную свободу… Почему вы не разойдетесь? Это было бы более лояльно, более честно.

— Что за странная идея! У меня нет ни малейшей охоты еще раз выходить замуж. Жак тоже не желает нового брака. Зачем же нам разводиться? Кроме того, нас связывают материальные интересы. Наши марракешские земли были куплены на мое приданое, но Жак их эксплуатировал, он повысил их ценность… И потом, я с большим удовольствием встречаюсь с Жаком… Все это сложнее, чем вы думаете, милая Изабелла.

После этого она стала рассказывать мне о своем марокканском дворце, о своих черных слугах, о домике в Фонтенбло. «Как странно, — думала я, — она говорит, что презирает эту роскошь, что ее подлинная жизнь в чем-то другом, и в то же время не может удержаться, чтобы не расхваливать своих владений… А может быть Филиппу как раз нравится в ней эта детская радость, с какой она играет вещами… Но все-таки забавно наблюдать разницу в тоне между ее лирическими монологами перед мужчиной и этим перечислением своего имущества перед женщиной».