Превращения любви - [36]

— Вы похожи на белую бабочку; опуститесь на минутку и снова вспорхнете.

Прево начали рассказывать ей что-то, и я увидел, что лицо ее стало очень серьезным. Она оглянулась вокруг с каким-то смущением и, увидев меня, отвела глаза в сторону. Потом все они отошли дальше на несколько шагов.

— Вы знакомы с Прево? — спросил я Беатрису.

— Да, — сказала она, — я была у них в Тулоне. У них там обворожительный старинный дом… Я страшно люблю тулонские набережные. Море и эти старинные дома… Такое чудесное сочетание…

Несколько человек присоединились теперь к Елене и Прево. Они образовали целую группу, в которой шел довольно громкий разговор, и мне показалось, что я слышу свое имя.

— Что такое случилось? — сказал я Беатрисе. — Пойдем узнаем.

Я помог ей подняться и стряхнул несколько травинок, которые пристали к ее платью. Елена увидела нас и подошла ближе.

— Простите меня, — обратилась она к Беатрисе, — мне надо сказать два слова Марсена… Слушайте, — сказала она мне, — я в отчаянии, что мне приходится первой сообщить вам эту страшную весть, но я но хочу рисковать… Одним словом, Прево только что сказали мне, что ваша жена… что Одиль покончила с собой сегодня утром в Тулоне, выстрелом из револьвера.

— Одиль? — проговорил я… — Боже мой! Почему?

Я представил себе хрупкое тело Одиль с зияющей, окровавленной раной, и давно забытая фраза завертелась в моем мозгу:

«Под влиянием Марса, осужденная роком…»

— Ничего неизвестно, — сказала она. — Уходите! Не прощайтесь ни с кем. Когда я что-нибудь узнаю, я протелефонирую вам.

Я бродил по Парижу, не замечая улиц. Что случилось? Моя бедная девочка, почему она не позвала меня, если была так несчастна? С какой безумной радостью я пришел бы к ней на помощь, снова взял бы ее к себе, постарался бы утешить ее! С первого дня, когда я увидел Франсуа, я понял, что он станет злым гением Одиль. Я вспоминал роковой обед, когда они впервые встретились, с прежней остротой переживал ощущение отца, который привел своего ребенка в зараженную атмосферу. В тот день я почувствовал, что надо увести ее как можно скорее. Но я не увел ее… Одиль умерла… Женщины, которые проходили мимо, тревожно взглядывали на меня. Может быть, я говорил вслух… Столько красоты, столько обаяния… Я увидел себя подле ее кровати. Держа меня за руку, она декламировала:

From too much love of living,

From hope and fear set free…

— The weariest river! Самая усталая река, Дикки, — говорила она мне комически жалобным тоном.

И я отвечал:

— Не говори так, милая, не то я заплачу.

Одиль умерла… С тех пор как я знал ее, я смотрел на нее с каким-то суеверным страхом. Слишком красива… Один раз в Багателе старый садовник сказал нам: «Самые красивые розы вянут раньше всех…» Одиль умерла… Я говорил себе: если б я мог увидеть ее еще только раз, хоть на четверть часа, и потом умереть вместе с ней, я согласился бы не задумываясь.

Не знаю, как я вернулся домой, как лег в постель. К утру я заснул, и мне приснилось, что я сижу за обедом у тети Коры. Тут и Андре Гальф, и Елена Тианж, и Бертран, и моя кузина Рене. Я ищу везде Одиль, но ее нигде нет. Наконец после долгих поисков, в страшной тревоге, я нахожу ее лежащей на диване. Она страшно бледна и как будто очень больна, а я думаю: «Да, она больна, но она не умерла. Какой страшный сон мне приснился!»

XXII

Первой моей мыслью было на следующий же день поехать в Тулон, но целую неделю я прометался в жару и в бреду. Бертран и Андре ухаживали за мной с величайшей самоотверженностью. Елена приходила несколько раз и приносила мне цветы. Когда я немного пришел в себя, я боязливо попросил ее рассказать мне, что она узнала.

То, что она слышала, как впрочем и все, что мне самому пришлось услышать впоследствии, было полно противоречий. Верно во всем этом было, по-видимому, одно: Франсуа, который привык к независимости, очень скоро устал от семейной жизни. Он разочаровался в Одиль. Избалованная мной, она стала проявлять слишком большую, хотя и мягкую требовательность, в то время как Франсуа любил ее уже меньше. Он считал ее умной, но она не была умной, во всяком случае, в вульгарном смысле этого слова. Я это тоже знал, но мне это было безразлично. Одиль и Франсуа, оба гордые по натуре, столкнулись в жестокой схватке.

Значительно позднее, всего шесть месяцев тому назад, одна женщина пересказала мне откровенную беседу свою с Франсуа относительно Одиль:

«Она была очень красива, — сказал он ей, — и я любил ее по-настоящему. Но первый муж плохо вымуштровал ее. Она была безумная кокетка. Это единственная женщина, которая заставляла меня страдать… Я защищался… Я безжалостно вскрывал ее мысли… Я держал ее обнаженную на операционном столе… Я видел все колесики ее маленьких лживых ухищрений… И она знала, что я их вижу… Она думала, что сможет вновь овладеть мною, пустив в ход свое обаяние… Потом она поняла, что побеждена… Я, конечно, жалею о том, что случилось, но у меня нет угрызений совести. Я ничего не мог поделать».

Женщина, которая передала мне это, сказала, что Франсуа сильно изменился, стал не таким блестящим, и что он курит опиум, от которого померк взгляд его ярких, проницательных глаз. Когда мне сделался известен этот разговор, Франсуа стал внушать мне ужас. И все таки иногда я восхищался им. Он оказался сильнее меня и, быть может, умнее; главным образом сильнее, потому что я тоже понял Одиль, как и он, но между нами была та разница, что я не имел мужества сказать это открыто. Что было лучше, цинизм Франсуа или моя слабость? Я думал над этим долго и пришел к заключению, что мне тоже не в чем раскаиваться. Побеждать людей и доводить их до отчаяния нетрудно. Но и сейчас еще, после пережитого мною краха, я продолжаю думать, что гораздо лучше попытаться любить их, даже против их желания.