Превращение - [3]

А потом тем же просветленным, холодно-отстраненным взором я посмотрел на себя самого, и понял последнее, самое важное.

— Ты снова права, — сказал я проникновенно. — Я не хищник и никогда им не стану. И знаешь, я этому рад.

Ленка посмотрела на меня с откровенным презрением.

— Конечно, что тебе еще остается, — бросила она.

А потом добавила спокойно и деловито, будто всего этого разговора и не было:

— Леша, в пятницу погуляй с Василисой часа два — мы с мужем идем в кино, а бабушка занята. Я ее тебе прямо сюда привезу. Только не вздумай вести ее к себе. Я освобожусь, позвоню. Все, чао.

— Покедова, — я вяло помахал ей рукой.

Ленка ушла, цокая каблучками по облезлому паркету. Сразу стало так тихо, будто институт вымер. Я услышал гудение галогенных ламп и звяканье посуды в пищеблоке. Из плачущего окна на меня глядело мое отражение.

Разговор с Ленкой вывел меня из равновесия так, как давно не задевали наши бесконечные терки.

Да, я не хищник. Я не злой, не агрессивный. За себя постоять могу, но предпочитаю в драку не лезть, и бить людей по лицу мне неприятно.

Но кто я?

Неужели все социальные отношения можно свести к этой убогой модели «хищник — жертва»?

Мельком взглянув на часы, я вздрогнул — был уже шестой час. Мда, обед затянулся. Уже и рабочий день вот-вот кончится. Впрочем, я был не один такой. Народ приходил в институт часам к десяти: пили чай, трепались, ходили «в гости» из отдела в отдел, потом долго обедали, потом снова пили чай, а там и домой пора. Вначале, когда я только сюда устроился, меня это возмущало, потом стало безразлично, а теперь я и сам поступал так же. А с тех пор, как к нам провели Интернет (позднее всех в городе, по моим ощущениям), полезная деятельность института вообще почти прекратилась.

Я вышел из столовки и побрел пустынным коридором в свой отдел, размышляя все о том же разговоре.

Получается, если я не хищник — значит, я жертва? Иногда я себя ощущал жертвой, когда какие-нибудь престарелые акулы из бухгалтерии запускали в меня свои пожелтевшие клыки.

Говорят, есть особое самосознание жертвы. Некая аура страха, по которой ее безошибочно вычисляют хищники. Маньяки, насильники, и прочие уроды, для которых поглумиться над слабым — наслаждение. Но не просто над слабым — а над тем, кто покорно принимает свою роль. И отдает право тем самым хищникам делать с собой все что им угодно. Отношения хищника и жертвы — это, если хотите симбиоз. Этакое садо-мазо…

Я тихо засмеялся, поднимаясь на свой этаж по прокуренной лестнице. Нет, это не про меня. Иначе бы мы с Ленкой спелись. Она меня выбрала не потому, что искала себе мальчика для битья. Она ошибочно принимала меня за хищника, тьфу на него…

Хм…Может, я все-таки хищник, только ленивый и без целей в жизни?

И снова я ни то, ни се. «Не от мира сего», — как выражается матушка. Жертвой я себя не воспринимаю, а хищником не хочу быть абсолютно. Хищник… Есть в этом какая-то ограниченность. Шаг вниз. Когда некто считает себя вершиной эволюции только потому, что может убить и съесть любого конкурента — это не тот идеал, к которому хочется стремиться. Вершина пищевой цепочки — пожалуй. Но разве эти понятия тождественны?

Я почувствовал, что окончательно запутался с самоидентификацией. Неужели нет третьего варианта?

До самого конца рабочего дня я вел себя как классический молодой ученый из советских фильмов. Сидел, с одержимым видом уставившись в монитор, и напряженно думал. Заинтригованные сотрудники то и дело подходили узнать, какую я взял халтуру: технический перевод, или реферат пишу за деньги? Я только отмахивался. У меня было ощущение, что я упустил что-то важное. Что я подошел к границе чего-то, но не увидел… и теперь слепо топчусь рядом, а потом начну удаляться, так и не поняв, что прошло мимо меня.

Когда в половине седьмого я вышел из НИИ, снег с дождем уже прекратились. Тяжелые влажные тучи, подсвеченные с изнанки красноватым свечением города, быстро неслись в небе. Но внизу ветра почти не ощущалось. Зато все блестело от воды, как лакированное. Решетки, фонарные столбы, скамейки, асфальт, зонты и куртки прохожих…В мире не осталось вообще ничего сухого. На тротуаре коварно поблескивали тающие наледи. Машины, проезжая, поднимали за собой метровый шлейф грязной соляной каши.

«Март — с водою», — вспомнил я примету. Да уж, воды тут хватало во всех видах.

Яркие огни, дрожащие расплывчатые контуры, сочная чернота. Нереальный мир. Сырой ветер пах бензином. В воздухе висела водяная пыль, с неба моросило.

Выйдя из ворот института, я перешел улицу и увидел, что приближается трамвай. До остановки было шагов десять. Обычно я ходил домой дворами, но по такой мерзкой погоде решил немного подъехать.

Пропустив выходящих, я вскочил в переднюю дверь и остался стоять на ступеньке. Трамвай шел от метро в спальный район, и был полон народу — не то, чтобы битком, но контролеру из конца в конец пройти нелегко. Бабища в оранжевой жилетке как раз ломилась из дальнего конца вагона с криками «предъявляем-оплачиваем!», но я прикинул, что до меня она добраться не успеет. Тогда я утратил к ней интерес и принялся рассматривать людей. Точнее, мысленно перебирать пассажиров, деля их на хищников и жертв. Вокруг тряслись сплошь жертвы — с серыми, утомленными, беспомощными лицами, с характерными потухшими глазами. Прямо овчарня на колесах какая-то.