Претендент на царство - [26]

— Разве дело не прекращено? Ведь это — сплошной бред!

— Нет, не прекращено. Прекратят лишь по сроку давности. По прошествии не менее чем пяти лет. А пока я, — хотите верьте, хотите нет, — их подневольный раб.

— Но ведь это какое-то безумие! — неверяще воскликнул я.

— Ах, не хотелось бы об этом говорить, но такова действительность. Я только вам могу об этом поведать, потому что всё это и вас касается. Потому что доверяю вам. Даже жене стараюсь не говорить. — Он тяжко, вымученно застонал. — С ней совсем плохо. Особенно, когда узнала, что я служу у Силкина. Я ей внушаю: мол, у Ордыбьева. А она своё: ты не смеешь служить у этого мерзавца! Господи, как она его ненавидит. Мне кажется, она умом сдвинулась. Ничего не могу понять, ничего…

Сухие глаза его заблестели влагой, и слёзы скатились по щекам. Базлыков плакал, и не стеснялся этого.

— Господи, — повторял он, — моя восторженная, романтичная жёнушка… если бы вы знали, что с ней сейчас творится! Я очень боюсь, знаете… боюсь, что она руки на себя наложит.

Он плакал по-мужски скупо. Пожалуй, скупо по-военному, как офицер, повидавший войну, смерти, трусость, предательство… Горе его было неподдельным, затрагивающим все человеческие сущности — честь, достоинство, любовь. Но и остановил он себя, прервал свои слёзы, как будто приказал: сразу и резко. Стеснительно повинился:

— Простите мою слабость. Простите, ради Бога.

Мы помолчали. Наконец он вымолвил:

— Пришлось упасть в ноги Ордыбьеву. В фигуральном, конечно, смысле. Дорого, ох, как дорого всё это стоит!.. — Продолжал жёстко, подавлено: — А знаете, почему Ордыбьев ко мне снизошёл? Не потому, что не сомневается в моей порядочности. А совсем по иной причине. Тут вдруг отыскался неведомый мне родственник и надоумил… Я ведь наполовину татарин, по отцу. Правда, никогда об этом не думал, да и по паспорту — русский. Я и слов татарских не знаю. А теперь это оказалось важным.

— Что — «важным»?

— Быть наполовину татарином.

— Для кого — «важным»?

— Для того же Ордыбьева.

— Это вас и спасло?

— Пожалуй, только это. Хотя точно не знаю. Нет, не знаю.

Он опять тяжко вздохнул, беспокойно выглянул в окошко. Тревожно заметил:

— Вам лучше уехать. Скоро появятся шиномонтажники, а нам вместе не следует светиться. До лучших времён. Прощайте!

— Спасибо, Николай Рустемович, что оберегали меня, — поблагодарил я.

— Ах, о чём вы? Это — мой долг. Я же не сволочь, не подонок, не Семён Силкин, — устало произнёс он. — Знаете, чем он сейчас занят? Только одним: шьёт графский гардероб. Отыскал старика-портного, и тот по старинным выкройкам, доставшимся от деда, а, может быть, от прадеда кроит ему всякие фраки, смокинги, охотничьи костюмы и, чёрт знает, что ещё. Если вы всё же загляните в Новые Гольцы и повстречаете его там, то непременно удивитесь.

— Бред какой-то, — вымолвил я.

— Да, с ума посходили… от бешенных-то милионнов, — устало вздохнул он и вновь беспокойно выглянул в окошко. — Вам всё-таки лучше уехать, и давайте никак не показывать, что мы знаем друг друга. Вы даже не представляете, на что эти люди способны.

Глава седьмая Паломничество в старую Рязань

I

Моё паломничество в Старую Рязань — в далёкое, трагическое прошлое — после непредвиденной встречи с майором Базлыковым оказалось надломленным, просто никчемным. Трагедия существовала вокруг, в сегодняшней России, и осмысливать следовало бы её; разбираться в том, отчего нынешние поколения так фаталистически покорны преступному беззаконию, пустившему метастазы повсюду.

Однако по привычке я упрямо выполнял составленную самим же собой программу, хотя у меня ничего не получалось, особенно в преодолении барьера времени. Ведь чтобы ощутить далёких предков, хоть чуть-чуть воплотиться, скажем, в княжеского дружинника в попытке передать отчаяние и тревогу того лютого декабря 6745 года,[4] надо было заглянуть в глубину веков, на упомянутые 760 лет. Да, для того, чтобы почувствовать далёкое прошлое, необходимо такое сгущение душевных сил, такое, ничем необоримое, желание — прорваться, проникнуть; и такой зажигательный восторг, которые и века сдвигают. Я же пребывал в расслабленной задумчивости.

Механически исходил княжеское плато Старой Рязани; полюбовался, как заведено, неоглядными далями; смиренно постоял на земляном валу, представив без воодушевления сравнительно небольшие дружины великого князя рязанского Юрия Ингваревича, братьев его Давыда Ингваревича Муромского и Глеба Ингваревича Коломенского, местных князей, бояр, воевод, самих дружинников, удальцов и резвицов, в общем, всё рязанское воинское узорочье, которое храбро, в едином порыве отправилось на рать в степные пределы княжества, в верховья реки Воронеж, где несчётными шатрищами располагались орды Батыя. Храбрецы, по словам летописца, геройски промчались сквозь тьму становищ, выискивая золотую ханскую юрту, рубя мечами нечестивых, коля копьями, пока и сами все не полегли.

А ведь они знали о том, что восемь лет кочевали в поволжских степях орды Батыя, внука Чингисхана, готовясь к завоеванию Великой реки — от жаркого устья до холодных, сумеречных истоков. Купеческая Булгария не пугала честолюбивого хана, а вот воинственная Русь страшила. Тысячи лазутчиков рассылал он на юг и на запад, но, прежде всего, на северо-восток, желая знать о Руси всё: её города и веси, дороги и гати, характер и веру, настроения, заботы, межкняжеское нелюбье, чтобы неостановимым ударом повергнуть в прах могучую, но беспечную державу.