Преступления могло не быть! - [117]

Но какое-то неосознанное чувство подталкивало его к воспоминаниям.

Забравшись на сцену эстрады, он неторопливо закурил. Достал фотографию. Глаза открытые, носик вздернутый. Особенно выделялись губы. Алексей улыбнулся:

— Ну что смотришь, косоротый?

И, не владея собой, стал целовать фото.

Потом долго разглядывал кисть руки на фотографии. Это была рука матери.

— Сильная была, наверное, — подумал он о матери. — Рука вон какая большая…

Грусть охватила Алексея. Все, что осталось от его рода, от той большой жизни, которая прошла где-то там, далеко, — только это изображение руки.

Он почувствовал себя бесконечно несчастным. Нахлынули всякие мысли. Уйти из жизни? Все равно не исправишь ее теперь.

И вдруг представил, что подумают об этом люди. Таких, как он, не жалеют. Таких проклинают. Даже его дружки доброго слова не скажут.

Еще одна мысль не давала покоя. Как покончить с прошлым? Однажды в тоскливую минуту даже заявление сочинил: «Начальнику отряда гражданке Налетовой. Я, Ледяшкин, навсегда порываю с воровской жизнью, а посему прошу…»

Бред! Гнуть спину? Во имя чего? На его век дураков хватит. Другое дело, освободили бы завтра — подумал бы еще. А среди волков жить — по-волчьи выть.

В одиночестве провела этот вечер и Нина Михайловна. Читала, готовилась к политзанятиям, думала о том, что через месяц исполнится двадцать три года ее работы в местах заключения. Вспомнила о войне. Ушел на фронт и не вернулся муж. Незаметно выросла дочь.

В который раз спрашивала себя: правильно ли поступила, когда согласилась работать в мужской колонии? По плечу ли дело?

Нина Михайловна видела, что к ней, женщине, заключенные относятся по-иному.

Бич места заключения — ругань. В ее отряде почти нет сквернословия. Бывали, правда, раньше срывы. Но, узнав, что она где-то рядом, люди немедленно замолкали или одергивали друг друга. Она в матери многим годится. А здесь даже самые черствые вспоминают матерей. Песни о них поют, стихи сочиняют. Фроликов, карманный воришка, однажды сказал: «Пришел к вам, как к матери родной».

Кажется, нет в душах этих людей ничего святого, над всем они уже глумились. Но придет время… Верить в человека — первейшая заповедь воспитателя. И чуткость, не показная, а искренняя. Раньше не думали о чуткости. Какая, мол, чуткость может быть к преступникам? А ведь самое большое счастье сегодня для них — свобода. Увлечь мечтой о ней — вот главный рычаг воспитателя.

Думала она о Ледяшкине и днем. Еще раз перелистывала тетрадь с записями об индивидуально-воспитательной работе. Остановилась на фамилиях тех, кого тот в свое время ограбил. Живут в Иркутске. По его делу выступали свидетелями. Может, написать им? Но о чем?

А хотя бы о том, чтобы сообщили о себе: кто такие, где живут, кем работают, какая у них семья, как дорого им стоило то, что отнял у них Ледяшкин.

Пять писем отправила в далекий Иркутск. Хорошо, если люди поймут. А ответы нужны. Для работы. Главное, чтобы толковыми оказались.

Наконец, получен первый ответ. Потом еще два. Нина Михайловна пошла в отряд.

— Не хотела я тревожить ваше прошлое, — обратилась она к заключенным, но пришлось. Как-то Алексей Иванович Ледяшкин сказал мне: «Ни за что сижу. Подумаешь, спекулянтов ограбил. Так их вешать, паразитов, надо…»

— Да попадись они мне, подлюги, сразу голову оторву, — перебил ее Ледяшкин. — Из-за них, сволочей, семнадцатый год мантулю!

— До сих пор мне казалось, — все тем же спокойным голосом продолжала Налетова, — что вы, Алексей Иванович, человек правдивый. Оказывается, я глубоко ошиблась.

И Нина Михайловна принялась читать:

«Уважаемый товарищ начальник отряда Налетова Н.! Получил ваше письмо. С огорчением узнал, что тот грабитель до сих пор не исправился. Он принес в наш дом горе…»

Заключенные слушали, опустив головы. А когда пришли в себя и оглянулись, Ледяшкина уже не было.

Перед отбоем он зашел к Налетовой. Вид измученный, руки дрожат, говорит сбивчиво.

— Пришел объясниться, Нина Михайловна. Трудное это дело, но знайте: решаюсь неспроста. Неприятное письмо…

Нине Михайловне стало не по себе. Понимала: тяжело человеку. Ведь, может быть, в эту минуту будущее его решается.

— Но я не обижаюсь. Одного хочется: чтобы вы и дальше помогли мне. А я не подведу.

Ледяшкин рассказал и о том, как думает жить дальше. Об одном говорил особенно задушевно:

— Я учиться пойду. Нина Михайловна, на токаря пойду учиться. Вот какая моя мечта.

— И в школу надо, — подсказала Налетова.

— И в школу. А еще дума есть: этому Егору Саватаеву, что письмо написал, поддержку оказать. Вот заработаю деньги — до копейки вышлю.

Минуло полгода. Ледяшкин уже работал, учился на курсах токарей. Стал добрее, но ходил задумчивый. Это настораживало.

В одной из бесед Алексей признался: «Тоскую почему-то, хоть в петлю лезь…»

Откровенность заключенного подсказала Налетовой: не понял он еще смысла труда, не ощутил полезности своей работы. Попросила главного инженера прикрепить Ледяшкина к токарю Радову.

Через день Алексей рассказывал Налетовой:

— Мастера мне дали — виртуоз. Никогда не думал, что человеческие руки на такие дела способны.

Радов не скупился на время. Охотно посвящал Алексея в тайны мастерства. Новый мир открывался перед Ледяшкиным…