Преступление и совесть - [127]

Супруга забрала вещи из его рук и положила на стул.

Адвокат встал у того же стула, оперся руками на спинку — и голос его зазвенел:

— Я уверен, я тверд и надеюсь, сказал я, что Бейлис не погибнет. Он не может, не должен погибнуть. Но если я ошибаюсь, возможно, вы, присяжные заседатели, помимо всякой логики, последуете за страшным обвинением… Так что я могу вам сказать? Всего двести лет прошло с тех пор, как наши предки по таким же обвинениям гибли на кострах инквизиции. Покорно, с молитвой на устах, они, ни в чем не виновные, шли на смерть. Так чем же вы, Мендель Бейлис, лучше их? Так и вы должны пойти. И в дни каторжных страданий, в дни тяжелых испытаний, когда на вас будут давить исступление и горе, — крепитесь, Бейлис. Повторяйте чаще молитву: «Слушай, Израиль, наш бог, единый бог…»

Страшна гибель наших предков, но еще страшнее то, что еще возможны такие обвинения сейчас, при свете разума, совести и закона!..

Воодушевленная, окрыленная Роза Гавриловна потянулась к мужу, обняла его и притянула к себе.

— Отлично! Браво, Оскар! — воскликнула она.

Грузенберг медленно высвободился из объятий жены и тихо сказал:

— Они правы.

— Кто прав? Кто? — удивленно спросила она.

— Коллеги… Я не должен был, дорогая.

— Что не должен был? Не понимаю.

— Я не должен был давать присяжным заседателям такой козырь, будто мы сомневаемся в том, что они вынесут оправдательный приговор. Я не должен был, нельзя было… Коллеги правы. Перед такими простыми, непосредственными людьми, как присяжные, мне нельзя было заканчивать этим.

— Успокойся, Оскар, успокойся. Я говорю тебе, что ты выступил превосходно, сильно, красиво и достойно. Во всяком случае, главное ведь было сказано, и все будет хорошо, хорошо и хорошо.

— Дай бог! Твоими устами да мед пить! — сказал он несколько успокоенный, лег в постель и стал прислушиваться к шуму дождя.

В последний день

После того как председатель завершил свою речь, которую честные, объективные наблюдатели оценили как слишком субъективную, такую, которая может сбить с толку присяжных заседателей, дезориентировать их, направить на неверный путь, — на несколько минут стало тихо. Но только на несколько минут.

Каждый, кто тогда присутствовал в Киевском окружном суде, отреагировал на свой лад. Короленко пробормотал как бы про себя: «Пахнет кровью, невинной кровью…»

— Вы что-то сказали, Владимир Галактионович? — спросил Ан-ский, который сидел возле писателя.

— А? Что вы говорите?

— Мне показалось, это вы что-то говорили.

— Да я не говорил, я подумал, вслух подумал… Простите, коллега, мы ведь знакомы с вами, но у меня так помутилось в голове, что не припомню вашей фамилии.

— Я — Ан-ский.

— Ах да, Семен Акимович. Простите, у меня потемнело в глазах, в мозгу, в сердце — всюду стало темно, коллега.

Ан-ский заметил, что Короленко пошатывается, ищет опоры протянутой рукой. Тогда Ан-ский подмигнул Ходошеву, тот взял Короленко под одну руку, а Ан-ский под другую, и так они оба осторожно сошли с писателем с лестницы и усадили его в комнатке, прилегающей к буфету. Короленко носовым платком вытирал выступивший на разгоряченном лице и шее пот.

— Может, Владимир Галактионович, вы поедете в гостиницу?

— Нет, — возразил писатель, — хочу видеть, как передадут присяжным вопросы. А когда они уйдут в свою комнату для совещания, тогда, возможно, я и поеду домой и буду ждать радостной вести.

Ан-ский с Ходошевым переглянулись — и каждый из них хотел спросить у Короленко, почему он не хочет дождаться приговора здесь, в здании суда. Короленко ответил сам, не дожидаясь вопроса:

— Мне будет тяжело, господа, дожидаться здесь. Кто знает, сколько будут совещаться заседатели после такого резюме… — У писателя вырвался стон. — Я этого не выдержу, это свыше моих сил, если приговор будет таким… я боюсь, что они его засудят… Если поможете мне, я пойду…

Опираясь на Ан-ского и Ходошева, Короленко медленно направился к выходу.

Прощаясь, Короленко молча пожал руки провожатым. Усталый, надломленный, но с надеждой в печальных глазах, писатель все же улыбнулся:

— Я верю, коллеги, в светлую совесть моего народа, я верю…

Когда Короленко зашел к себе в номер и не застал ни жены, ни дочери, он медленно разделся, лег в постель и, сам не зная почему, вспомнил, какой печальный вид был у защитников Бейлиса. Особенно ему запомнился Грузенберг в то время, когда председатель суда произносил свою недостойную речь. Между петербургским адвокатом Грузенбергом и писателем Короленко завязался мысленный разговор:

«Я видел по вас, Оскар Осипович, что вы думаете, будто вы одиноки в своем трауре…»

«Угадали, Владимир Галактионович. Меня просто пришибла такая двуличная речь председателя. Не перебивайте меня, прошу вас. С точки зрения законности это противозаконная агитация… Что касается тех — прокурора и гражданских истцов Замысловского и Шмакова, я понимаю, что они представляют государственное мнение, они представители черносотенных русских кругов. Но председатель — он обязан и должен представлять подлинную законность, суд, который должен быть человечным, объективно неподкупным, святым, без претензий, иначе зачем же устраивать такие процессы; ведь это зрелище — не словесное состязание между обвинителями и защитниками, на котором публика ждала бы фейерверка молниеносных мыслей с той и другой стороны. Здесь ведь речь идет о достоинстве и чести русского суда, о судьбе всего древнего народа, поэтому председатель, олицетворяющий святилище, называемое русским судом, должен быть честным в своих действиях…»