Престолы, Господства - [55]

— Незачем объявлять розыск, — сказал Уимзи. — Я знаю, кто это. Клод Эймери. Разве вы его ещё не разыскали? Между прочим, Чарльз, я должен буду кое-чем заняться в течение нескольких дней. Не делай глупостей, пока я отвернулся.

— Харриет, боюсь, что у меня сегодня появилась срочная работа. Надеюсь вернуться вовремя, чтобы сопровождать тебя на приём к Ширману, но я должен закончить дело во что бы то ни стало, сколько бы времени оно ни заняло. Ты сможешь пойти, как было условлено? Я присоединюсь позже, если смогу.

Харриет отложила утреннюю газету.

— Конечно, Питер. Сегодня я, так или иначе, собиралась поработать в Лондонской библиотеке. [133]

Он на секунду замешкался у двери в комнату для завтрака. Затем быстро подошёл к ней и поцеловал в щёку.

«Интересно, что всё это значит? — подумала Харриет. — Очевидно, что-то важное. Но, без сомнения, Питер скоро всё расскажет». Она переключила своё внимание на работу.

Её жизнь, казалось, просто вывернулась наизнанку. До того, как она вышла замуж за Питера, её профессиональная жизнь была относительно лёгкой, а частная — казалась полной серьёзных, кажущихся непреодолимыми трудностей. Она была вынуждена держать двери в свою личную жизнь плотно запертыми, и как машинный двигатель, работать только на половине цилиндров. И теперь её частная жизнь оказалась смехотворно лёгкой, все готовы были угодить, а внутренние тигры оказались пушистыми мурлыкающими котятами, но, как будто для того, чтобы поддержать некий секретный фундаментальный баланс, опровергнуть клише «и с тех пор жили счастливо до самой смерти» и не давать витать в облаках, работа сделалась неимоверно трудной.

Бросив вызов мисс Брейси, которая демонстративно вязала, работая над всё более удлиняющимся свитером, Харриет, смотрела в окно, держа в руке праздную ручку. Вязание мисс Брейси продвигалось обратно пропорционально рукописи Харриет, и если это безделье продолжится ещё, то праздная секретарша сможет одеть весь полк своих родственников. Харриет принялась анализировать проблему. Детективная беллетристика, сказала она себе, может, конечно, родиться из неожиданного вдохновения, но вообще-то над ней следует работать с почти академическим спокойствием и сосредоточенностью.

Очень хорошо, но то спокойствие и сосредоточенность, которые так помогали в прошлом, теперь подходили гораздо меньше. Её новый подход к писательскому делу начался с Уилфреда, этакого любителя самокопания, по поводу мучений которого — поскольку они повлекли за собой её собственные муки — Питер сказал: «Какое это имеет значение, если в результате получится хорошая книга?» Мрак и отчаяние, пронизывающие книгу, над которой она сейчас работала, удивили её — она не могла позволить себе писать подобное, пока сама благополучно не стала на якорь «вне досягаемости волнений моря». Но эта самая безопасность изменила правила игры: теперь стоило писать, только если результат будет очень хорош. А насколько хорош? Пределов тут нет.

Если Питер считал, что работа состоит в том, чтобы иллюстрировать мечту о правосудии и поддерживать идеал живым в очень несправедливом и опасном мире, то первое, что она должна сделать, это передать всю разрушительность, всю мерзость убийства, ведь «убийство гнусно по себе», [134] невыносимое надругательство над законными ожиданиями. Читатели Харриет должны желать, чтобы справедливость была восстановлена, и не просто в качестве решения некоей загадки, а по-настоящему. И, таким образом, первое, что она должна предпринять, это сделать труп в резервуаре не просто загадкой, а сделать жертву вызывающей сочувствие и реальной.

В настоящей жизни, говорила себе Харриет, убийство ужасно. Даже смерть неприятных людей, таких как её бывший любовник Филип Бойс… Словно в ступоре, Харриет поняла, что не может вспомнить Филипа теперь — его лицо и голос, занудливые упрёки покрылись забвеньем, и теперь она вспоминала о нём в основном как об источнике опасности для неё самой и её долга перед Питером. Тогда как Розамунда… ах, да, бедняжка Розамунда! Всё ещё находясь в плену собственных размышлений, Харриет поняла, что, похоже, не слишком любила Розамунду при жизни. Живая Розамунда была символом всего, что Харриет не нравилось в женщине. Однако мёртвая Розамунда — совсем другое дело. Её смерть вызвала свободный поток очистительных эмоций по Аристотелю, жалость и ужас. И, в конце концов, всё-таки в Розамунде было что-то особенное. Харриет задумалась: а вдруг неприязнь к этой глупой женщине обострилась вследствие того, что она сама не жила подобной жизнью.

Тем временем спицы мисс Брейси, звенели громче, чем когда-либо, призывая к работе. Утренняя работа, нужно постараться. И надо же, даже свою работу она оценивает, спрашивая мнение Питера. Куда же он пропал? Она старалась не думать, где он, — это давало слабое ощущение, что он где-то в доме… «Ладно, вперёд!» — сказала она себе раздражённо и обратилась к работе.

Первым, кого она увидела, когда вошла в переполненное фойе Шеридановского театра, был Генри Драммонд-Тейбер, беседующий с сэром Джудом Ширманом. А дальше мисс Гертруда Лоуренс