Преображение человека - [30]

- Ваше благородие, арестованного доставил.

- Сюда его, конечно, - заторопился Матийцев, - а вы...

- Конвой с ним будет.

- Нет, именно не нужно. Пусть один он... а вы... ну, посидите там где-нибудь... это недолго.

Урядник понятливо кивнул головой, и Божка ввели и притворили за ним дверь, но уходящих от двери ног не слыхал Матийцев.

Божок стоял молча у порога прямо против изучающих, чрезмерно внимательных глаз Матийцева, и смотрел на него по-своему, по-прежнему, глубоко исподлобья. Теперь это был как будто несколько не тот Божок: всегда он был черный и грязный или почище, но пьяный, теперь же одет он был в ту же праздничную куртку из полосатого рыжего Манчестера, как и в воскресенье, шестого мая, но был трезв, поэтому лицо у него посветлело, осмыслилось, и явная правда была в том, что говорили о нем шахтеры: "Рожей не очень удался, зато фигу-ра!.." Теперь, отвыкая от низкого штрека, он выпрямился за эти 2 - 3 дня, и уж не так сгибались ноги в коленях и спина: показался громаден. Без картуза его тоже никогда не видел Матийцев, теперь, оказалось, у него были светлые волосы, способные к причесу на косой пробор, а около глаз, тоже светлых, появились жалостливые бабьи складки, может быть от вида бессильно лежавшего тела и забинтованной, как в чалме, головы... И что особенно бросилось в глаза Матийцеву, как будто новое в нем, чего он не замечал так ясно раньше, - это руки его, тяжело висевшие по бокам, огромные, как рачьи клешни, - каждая ладонь вдвое больше лица.

- Ну, - сказал, наконец, Матийцев, пропустив наружу и опять поспешно убрав невольную улыбку. - Ты что?.. Как?..

- Простите, господин инженер, - бормотнул Божок.

От какой-то невнятной еще радости, как-то ни с чем не сообразной, но уже владевшей всем его существом, Матийцев невольно закрыл глаза и так, тяжело дыша, лежал несколько длинных мгновений, пока не сказал шутливо:

- Это ты меня здорово ляпнул!

Божок переступил с ноги на ногу, вздохнул, помял в руке картуз синий, с надорванным козырьком, - какой и тогда ночью был на нем, и промолчал, а Матийцев уперся глазами в его руки, - руки, которые ночью поднялись на него, поймали за колено, сдернули с окна на пол... ну и руки ж были! Большие пальцы оттопырились вершка на два, кажется, и в кулак не могли они сжаться как следует - так много было между ними и остальной ладонью упругого, жесткого, чугунного мяса.

И улыбнулся этим рукам Матийцев.

- Ишь, лапищи! - и вдруг нахмурился. - Ты что, убить меня прилез тогда, а, Божок?

- Вот истинный крест - с места не сойти!.. - Божок замотал лапищей перед лицом, глаза от явного испуга стали чуть шире и темнее, и челюсть дрогнула. Потом вдруг, остановясь, точно неопровержимая мысль осенила: Барин! Какая же бы мне от этого польза, если бы я?.. - сказал и даже присел в коленях и рот открыл.

- Пользы-то, конечно, пользы никакой... Ты на меня зол был, поэтому, может быть...

- Да я ж выпивши был, истинный крест!.. Хiба же я шо помню?

- Ну, однако ж, окно-то мое ты нашел?

- Да это я на светло пошел... По всех казармах спать полягалы, гляжу, - светло горит...

- Постой-ка, а "Матаню" какую-то это не ты ли пел? - ясно припомнил вдруг его, именно его дикий голос Матийцев.

- "Матаню"?

- Да... "Свечка горела, сердечко болело..."

Нахмурив и собрав складкими низкий недоуменный лоб, Божок усиленно вспоминал, и по тому, какие тревожные глаза у него были, Матийцев почувствовал, что это он и пел и хорошо помнит это, только не знает, как сказать теперь, - что будет лучше: пел или не пел?

- Свечка горела, сердечко болело! - улыбнулся ему прямо в глаза Матийцев.

- Может, это действительно я, - бормотнул разрешенно Божок. - Как я тогда на рудник шел, а сторож меня воротил, через то, что я пел...

- Ты, значит, поешь иногда, когда выпивши?

Матийцев думал, что Божок теперь конфузливо улыбнется и скажет что-нибудь согласное, но Божок молчал, так же страдальчески нахмурив лоб, пропотевший над редкими бровями и переносьем.

- Какой ты губернии, Божок? - вдруг спросил Матийцев.

- Я?.. Черниговской... Из Васильковки...

- Ишь... Значит, мы с тобой почти что земляки: у меня дед черниговский был...

И, подавшись было к нему плечом, чтобы спросить то, что хотелось больше всего спросить, Матийцев застонал от залившей всю голову ослепительной боли: потревожил рану. Стиснувши зубы и закрыв глаза и пальцами впившись в матрац, чтобы не закричать во весь голос, - так с минуту лежал Матийцев, - когда же открыл глаза, застланные слезой, то увидел, что Божок смотрит на него с жалостью почти женской, вытянул вперед голову черепашью и поднял брови. И боль болью, но умиленность какая-то от одного этого взгляда Божка вошла уже прочно в Матийцева.

- Вот как ты меня... как Зорьку... - с усилием сказал он. - Может, я теперь уж и не встану... - помолчал немного, подождал, не скажет ли что Божок, и добавил: - Ну, а не подоспей люди, был бы мне каюк... Ты бы меня добил, как щенка, - так?

Спросил неуверенно, как будто просто из любопытства, но когда спросил уж, увидел, что это - самый важный для него вопрос и есть: добил бы или не добил его Божок, если бы не случайно проходившая смена? Если даже и не убить его, а только попугать (ведь терять ему, уволенному, все равно нечего уж было), если только нечаянно, спьяну, на свет в открытом окошке зашел в щель между домиком и забором Божок, то при силе его древней как он мог удержаться, чтобы не примять его до конца?