Премудрая Элоиза - [19]

Чтобы ободрить меня, ты пел, столь любимым мной голосом, баллады и кантилены, сложенные в мою честь, или указывал на мелькавшие по обоим берегам скромные ограды монастырей, населенных набожными монахами.

К подножиям замков жались деревеньки с белыми островерхими кровлями, копнами сена и кучами дымящегося навоза. Когда мы подходили слишком близко к домам, со всех сторон тотчас раздавался собачий лай.

Нам встречались дети, пасущие коз, и женщины, которые пряли на ходу, медленно следуя за несколькими коровами; молчаливые крестьяне, ведущие лошадей на водопой, свинари, играющие на камышовых дудках, пока их свиньи роются под ветвями дубов; монахи, которые спешили куда-то пешком или верхом на муле, на ходу перебирая четки.

Уже спускался вечер, когда мы прибыли в Канд — небольшой, обнесенной стеной городок у слияния Луары и Вьенны, городок, где скончался святой Мартин. Ты отвел меня к полуразрушенной, но убранной цветами хижине, где жил когда-то святой. Ты сказал, что на этом месте собирались построить церковь. Ты рассказал и о том, как однажды отчаянные жители Тура решились похитить почитаемые всеми мощи. Эти особого рода разбойники подплыли на лодке, влезли в окно, выкопали святые останки, вытащили их наружу через то же окно и, со всех сил налегая на весла, с торжеством увезли свою добычу в Тур. Эта история меня позабавила, но я поостереглась обсуждать ее с хозяином постоялого двора, который встретил нас со шляпой в руке на пороге своего заведения.

На рассвете после нежной ночи мы вновь пустились в дорогу, держа путь на Сомюр. Мягкий утренний свет озарял ивы, тополя, ольху и заросли орешника у воды. До самого горизонта шли грядой безмятежные холмы, покрытые виноградниками.

На выходе из города дорога изменилась. Она уходила в буковый лес, куда пришлось углубиться и нам. Если не считать двух-трех встреч с дровосеками, тропа, по которой мы продвигались меж устремленных ввысь стволов, была совсем пустынной. Лишь пение птиц, чье-то внезапное вспархивание или неожиданное бегство, скачок косули или зайца оживляли уединение. Угадав мою тревогу, ты пытался ободрить меня, уверяя, что знаешь эти места и мы сможем одолеть любую опасность. Мне же вспоминались рассказы о колдовстве, и сердце мое вздрагивало в груди, как испуганный козленок, при малейшем шорохе листьев.

Еще больше я перепугалась, когда позади внезапно раздался лошадиный топот. Прижавшись к серым стволам, мы уступили дорогу всадникам с мрачными лицами, которые не обратили на нас никакого внимания — несомненно, по причине нашего скромного вида. Лишь доброе лье спустя мы поняли, куда они спешили.

На могучей ветви дуба, который, казалось, нарочно вырос на развилке дорог, чтобы послужить виселицей, был повешен вниз головой молодой мужчина. Его бархатный костюм, разорванный и грязный, стекавшая по лицу на землю кровь и обломок клинка, блестевший неподалеку в затоптанной, смятой траве, говорили о том, что он тщетно пытался защититься от нападавших. Вдали слышалось ржание лошадей и женские крики.

— Он мертв, — констатировал ты, приблизившись к телу.

Несмотря на твои протесты и подступавшую к сердцу тошноту, я спустилась с лошади помочь тебе отвязать труп и уложить его наземь. Ты накрыл его своим плащом, и мы погрузились в молитву за упокой этой бедной души.

Чуть позже, потрясенная переживаниями, я просила тебя сократить наш дневной переход. Мы уже приближались к твоей родине и оказалось, что неподалеку находится замок знакомого тебе барона. Он, уверял ты, охотно предоставит нам свой кров.

Я забыла, как зовут того, кто принимал нас в тот вечер, но помню его доброту и простоту его приема. Он не пытался выведать, что связывает нас с тобой, но принял меня как сестру. Мне было большим облегчением чувствовать себя под защитой его гостеприимства, за поднятым мостом, за высокими крепостными стенами.

После обильного ужина актеры, музыканты и трубадур, так приятно аккомпанировавший себе на цитре, заставили нас позабыть об ужасе пережитого в лесу.

Наутро унылый дождь размыл очертания окружающих холмов. И все же, прощаясь с любезным сеньором, так радушно приютившим нас, я чувствовала себя ободренной.

Мы продолжили путь вдоль Луары и ее излучин под проливным дождем. В Шалоне мы свернули от реки к Клиссону и Палле.

Дорога совсем испортилась. Грязная и каменистая, заваленная буреломом и едва различимая, она больше мешала, чем помогала идти вперед. Нам случалось объезжать глубокие овраги прямо через поле.

Чем ближе мы подъезжали к побережью, тем сильнее портилась погода. Все чаще на наши головы обрушивались дожди, оставляя нас в промокшей одежде, сушить которую не было времени. Спасаясь от этих потопов, мы прятались, несмотря на потерю времени, в укрытиях, возведенных специально с этой целью вдоль дороги. Не знаю, помнишь ли ты еще болтливого разносчика, с которым мы вынуждены были разделить одно из таких убежищ. Ему так хотелось убедить нас купить какую-нибудь вещицу из своего сундука и, узнав, что я умею писать, он не унялся, пока ты не купил мне палочки для письма.

Ты беспокоился еще и о младенце, которого я носила под сердцем! Ты, но не я. Я знала, что достаточно вынослива. Но все же последние нескончаемые мили между Бопрео и Клиссоном показались мне очень долгими. Чтобы отвлечься от монотонности движения, я говорила себе, что очарование нашего бегства заставит меня забыть его временные трудности. Я просила тебя петь, чтобы развлечь меня.