Премьера - [35]
Две черненькие девочки все не хотели идти спать, а их старший брат, рябой черт, ругался и гнал их в дом…
Как они пели, цыгане! Как звучали в ночи гитары! В ту ночь я услышал знаменитые «Доханэ», «Синее море», «Ручеек», «Слободушку»; «Маларку», «Фортэс», «Пусть я страдаю…».
Много слышал я в своей жизни концертов, но такого никогда и нигде. Они пели и играли для себя, только для себя… Все возможные в природе человеческие голоса выражали все возможные у людей чувства – горе, страданье, радость, счастье, ожиданье…
Это вам не «любовь – сон упоительный»…
Недолго жили мы с цыганами в Зыкове. Тереза поступила в консерваторию, Мишка, Захар и Тарас уехали в Ленинград и стали там инженером, врачом, ученым. Актерами не стали.
Я кочевал по Москве, по свету, актером тоже не стал.
Когда кончалась война, судьба вновь свела меня с цыганами. Я стал заведующим литературной частью театра «Ромэн».
В самом конце войны… Дни и ночи проводил я в этом удивительном театре. Поправлял и редактировал чужие пьесы, писал свои, привлекал к театру писателей… Там влюбился. Там женился на актрисе театра…
Когда дочери нашей исполнилось два года, меня вызвали в Ленинград на премьеру моей пьесы в Академическом театре имени Пушкина.
Пьеса была посвящена великому русскому ученому, изобретателю электрического освещения. Каковы же были моя радость и волнение, когда на генеральной репетиции я встретил Тараса Трясило. Его привел консультант спектакля профессор М. На премьеру пожаловали маститые Захар и Мишка с женами. После премьеры был банкет в «Астории». Потом друзья юности, актеры и цыгане – в спектакле был занят цыганский хор под управлением Сергея Сорокина – поднялись ко мне в номер.
И пока актеры, цыгане и моя жена вели разговоры об искусстве, мы с друзьями уединились.
На Исаакиевской площади был рассвет, а цыгане пели про лица, которые разгораются как вешняя заря, и что с песней легче дышится, и что с ней веселей, и в этой песне слышится нам отблеск жизни всей…
Друзья потребовали, чтоб я, наконец, исполнил монолог из «Принцессы Грезы» «Любовь – это сон упоительный»…
Но не было аккомпаниатора: Тереза совсем исчезла из нашей жизни. Да и жива ли она? К тому же я совершенно забыл слова. Иные слова наполняли мою голову, иная музыка звучала в моей душе. Далеко отплыл от меня Зеленый Гай, и отец с дрожжами, и юность моя…
…Прошло еще двадцать лет. На кухне нашей новой квартиры, недалеко от метро «Аэропорт», мы с женой, с взрослой дочерью и с братом моей жены – «заблужденным цыганом» Михаилом – обедали.
Михаил долго смотрел в окно на корпуса новых зданий, на маячащую вдали Останкинскую башню и вдруг закричал:
– Да это же Большая улица! А подальше, направо, Старое Зыково!
– Да, Зыково, – подтвердили мы. – Мы туда в магазин ходим.
– А ведь мы жили не здесь, мы жили на Конной, – сказал Миша. – Сюда мы в гости к родственникам иногда приезжали. Сюда! На Старое Зыково!
Мы смотрели с Михаилом на дома… Очень мало осталось здесь от старого, но кое-что осталось… Несколько домиков.
Это были они? В Старом Зыкове? Две девчонки и их рябой двадцатилетний брат, прогонявший их от стола.
Никто этого сказать не мог. Ни Михаил, ни я, ни жена.
Мало ли кто к кому ездил в гости! Мало ли кто кому пел песни! Может, они, может, другие…
Потом мы с женой провожали Михаила до метро. Немного прошлись по нашей улице и по продолжению ее – улице Усиевича.
Впереди нас прогуливалась пожилая, очень худая женщина в торчащей клочьями шубе. Ее держал под руку старик в очках и в шляпе, на голову ниже женщины.
Мы с женщиной стали всматриваться друг в друга.
– Это действительно ты? – спросила она.
– Да, это я, Тереза.
– Что ты тут делаешь?!
– Я тут живу. Вот в этом доме.
– А я тут – вот в этом. Уже давно. Семь лет.
– Значит, мы близкие соседи.
Мы познакомились – я с ее мужем, она с моей женой. Записали адреса. Обещали ходить друг к другу в гости.
– Я тут часто гуляю с внуками, – сказала она.
Но так пока еще мы не пошли к ней в гости…
А сейчас я исполню вам монолог из пьесы «Принцесса Греза»: любовь – это сон упоительный…
Венок
«Быть знаменитым некрасиво…» – сказал поэт.
Склонность к тщеславию у меня обнаружилась очень рано, в самые нежные годы.
В приготовительном классе гимназии ставили спектакль. Люлик Портнягин, одетый в костюм Весны, весь в тюле, в лентах и в бумажных цветах, призывал к себе силы природы и в стихах говорил о пчелках, о лютиках и ландышах и о вешних водах. Гимназисты-приготовишки, мы пели хором гимн весне. Каждый декламировал какое-нибудь стихотворение. Самая маленькая роль – Птички – досталась мне. Текст был: «Вот и я!» Ни стихотворения, ни монолога, ни песенки. «Вот и я!» Я залился слезами и сказал, что мой отец оперный дирижер, мать певица, дедушка композитор и поэтому от ничтожной роли Птички я отказываюсь.
Отец не одобрил меня.
– Быть тщеславным нехорошо, – сказал он.
Потом дело уладилось – в Петрограде началась Февральская революция, свергли царя, шальная пуля ранила маму в плечо у трамвайной остановки, папа отнес в ломбард драгоценную булавку в виде двуглавого орла с золотой короной, осыпанной мелкими бриллиантами, подаренную за дирижирование «Тангейзера» в высочайшем присутствии, и уехал с антрепренером Аксариным в Харьков организовывать там оперный театр. Покровскую гимназию закрыли. Спектакль не состоялся. Но склонность к тщеславию так во мне и осталась.
