Прелести культуры - [31]

Судья говорит:

– Сходство, действительно, растяжимое. Хотя, – говорит, – носик весь в папашу.

Я говорю:

– Носик не основание. Носик, – говорю, – будто бы и мой, да дырочки в носике будто бы и не мои – махонькие очень дырочки. За такие, – говорю, – дырочки не могу больше рубля вносить. Разрешите, – говорю, – народный судья, идти и не задерживаться.

А судья говорит:

– Погоди маленько. Сейчас приговор вынесем.

И выносят – третью часть с меня жалованья.

Я говорю:

– Тьфу на всех. От таких, – говорю, – дел захворать можно».

1925

Пассажир

И зачем только дозволяют пассажирам на третьих полках в Москву ездить? Ведь это же полки багажные. На багажных полках и пущай багажи ездят, а не публика.

А говорят – культура и просвещение! Иль, скажем, тепловоз теперь к поездам прикрепляют и ездят после. А между прочим – такая дикая серость в вагонах допущается.

Ведь это же башку отломить можно. Упасть если. Вниз упадешь, не вверх.

А может, мне в Москву и не надо было ехать. Может, это Васька Бочков, сукин сын, втравил меня в поездку.

– На, – говорит, – дармовую провизионку. Поезжай в Москву, если тебе охота.

– Братишечка, – говорю, – да на что мне в Москву-то ехать? Мне, – говорю, – просто неохота ехать в Москву. У меня, – говорю, – в Москве ни кола ни двора. Мне, – говорю, – братишечка, даже и остановиться негде в Москве этой.

А он говорит:

– Да ты для потехи поезжай. Даром все-таки. Раз, – говорит, – в жизни счастье привалило, а ты, дура-голова, отпихиваешься.

С субботы на воскресенье я и поехал.

Вхожу в вагон. Присаживаюсь сбоку. Еду. Три версты отъехал – жрать сильно захотелось, а жрать нечего.

«Эх, – думаю, – Васька Бочков, сукин сын, в какую длинную поездку втравил. Лучше бы мне, – думаю, – сидеть теперь на суше в пивной где-нибудь, чем взад и вперед ездить».

А народу между тем многовато поднабралось. Тут у окна, например, дяденька с бородкой. Тут же рядом и старушечку Бог послал. И какая это вредная, ядовитая старушечка попалась – все локтем пихается.

– Расселся, – говорит, – дьявол. Ни охнуть ни вздохнуть.

Я говорю:

– Вы, старушечка, божий одуванчик, не пихайтесь. Я, – говорю, – не своей охотой еду. Меня, – говорю, – Васька Бочков втравил.

Не сочувствует.

А вечер между тем надвигается. Искры с тепловозу дождем сыплются. Красота кругом и природа. А только мне неохота на природу глядеть. Мне бы, думаю, лечь да прикрыться.

А лечь, гляжу, некуда. Все места насквозь заняты.

Обращаюсь к пассажирам:

– Граждане, – говорю, – допустите хотя в серединку сесть. Я, – говорю, – сбоку свалиться могу. Мне в Москву ехать.

– Тут, – отвечают, – кругом все в Москву едут. Поезд не плацкартный все-таки. Сиди, где сидел.

Сижу. Еду. Еще три версты отъехал – нога зачумела. Встал. И гляжу – третья полка виднеется. А на ней корзина едет.

– Граждане, – говорю, – да что ж это? Человек, – говорю, – скрючившись должен сидеть, и ноги у него чумеют, а тут вещи… Человек, – говорю, – все-таки важней, чем вещи… Уберите, – говорю, – корзину, чья она.

Старушечка кряхтя подымается. За корзиной лезет.

– Нет, – говорит, – от вас, дьяволов, покою ни днем ни ночью. На, – говорит, – идол, полезай на такую верхотуру. Даст, – говорит, – Бог, башку-то и отломишь на ночь глядя.

Я и полез.

Полез, три версты отъехал и задремал сладко.

Вдруг как пихнет меня в сторону, как кувыркнет вниз. Гляжу – падаю. Спросонья-то, думаю, каково падать.

И как шваркнет меня в бок, об башку, об желудок, об руку… Упал.

И, спасибо, ногой при падении за вторую полку зацепился – удар все-таки мягкий вышел.

Сижу на полу и башку щупаю – тут ли. Тут.

А в вагоне шум такой происходит. Это пассажиры шумят, не сперли бы, думают, ихние вещи в переполохе.

На шум бригада с фонарем сходится.

Обер спрашивает:

– Кто упал?

Я говорю:

– Я упал. С багажной полки. Я, – говорю, – в Москву еду. Васька Бочков, – говорю, – сукин сын, втравил меня в поездочку.

Обер говорит:

– У Бологое завсегда пассажиры вниз сваливаются. Дюже резкая остановка.

Я говорю:

– Довольно обидно упавшему человеку про это слышать. Пущай бы, – говорю, – лучше бригада не допущала на верхних полках ездить. А если лезет пассажир, пущай спихивают его или урезонивают – дескать, не лезьте, гражданин, скатиться можно.

Тут и старушка крик поднимает:

– Корзину, – говорит, – башкой смял.

Я говорю:

– Человек важнее корзинки. Корзинку, – говорю, – купить можно. Башка же, говорю, бесплатно все-таки.

Покричали, поохали, перевязали мне башку тряпкой и, не останавливая поезда, поехали дальше.

Доехал до Москвы. Вылез. Посидел на вокзале.

Выпил четыре кружки воды из бака. И назад.

А башка до чего ноет, гудит. И мысли все скабрезные идут. Э-э, думаю, попался бы мне сейчас Васька Бочков – я бы ему пересчитал ребра. Втравил, думаю, подлец, в какую поездку.

Доехал до Ленинграда. Вылез. Выпил из бака кружку воды и пошел, покачиваясь.

1926

Муж

Да что ж это, граждане, происходит на семейном фронте? Мужьям-то ведь форменная труба выходит. Особенно тем, у которых, знаете, жена передовыми вопросами занята.

Давеча, знаете, какая скучная история. Прихожу домой. Вхожу в квартиру. Стучусь, например, в собственную свою дверь – не открывают.