Прекрасные мелочи. Вдохновляющие истории для тех, кто не знает, как жить дальше - [8]

Другая девочка носила гигантского размера толстовку с капюшоном, подол которой был до колен, а капюшон закрывал голову в любую погоду. Ее лицо скрывал плотный занавес волос, выкрашенных во все панк-роковые цвета. Было такое ощущение, что у нее два затылка, а лица нет вовсе. Чтобы сориентироваться, она незаметно наклоняла голову то так, то эдак, и выглядывала из-под своей волосяной ширмы. Она неделями отказывалась разговаривать. Она последней спросила, можно ли ей взять мою ручку. Познакомиться с ней – все равно что пытаться завоевать расположение дикой кошки. Почти невозможно. Один шаг вперед – и тысяча шагов назад. Но когда я приручила ее, она убрала от лица волосы, и я увидела бледное, хрупкое личико, покрытое юношескими прыщами. Она рассказала мне, что бóльшую часть ночей проводит в полуразвалившемся деревянном сарае возле переулка, позади многоквартирного дома, где живут они с матерью. Она ночевала там, потому что ей было нестерпимо оставаться в квартире с буйной матерью – алкоголичкой и психически больной женщиной, у которой то и дело кончались таблетки и время от времени случались припадки агрессии. Эта девочка закатала рукава своей толстовки и показала мне резаные раны на руках в тех местах, где она раз за разом кромсала себя опасной бритвой, потому что это было приятно.

Третья девочка рассказала мне, что, когда бойфренд матери впал в ярость, он выволок ее на задний двор, включил садовый шланг и держал ее, пригнув лицом к струе ледяной проточной воды, пока она едва не захлебнулась, а потом оставил на улице на два часа. Стоял ноябрь. Было около пяти градусов тепла. Он делал это не в первый раз. И не в последний.

Я сказала девочкам, что такого рода вещи – это ненормально. Что это неприемлемо. Незаконно. Что я позвоню кому-нибудь, и этот кто-нибудь вмешается, и это прекратится. Я звонила в полицию. Звонила в службы защиты детей штата. Звонила каждый день, и никто ничего не сделал. Ни один человек. Ничего. Ни разу. Не важно, сколько раз тот мужчина едва не убивал маленькую девочку, поливая ее водой из садового шланга на заднем дворе, или сколько раз тридцатидвухлетний любовник поимел тринадцатилетнюю девочку с большой грудью на школьной парковке, или сколько раз девочка в капюшоне, прятавшая свое лицо, спала в дряхлом дровяном сарае, пока ее мать бушевала в квартире.

Я и сама не жила, как у Христа за пазухой. Я получила свою долю трудностей и печалей. Я думала, что знаю, как устроен мир, но не могла поверить в эти истории. Мне казалось, что, если становится известно, что с детьми творится что-то неладное, этим плохим вещам положат конец. Но мы живем в другом обществе, дошло до меня. Такого общества нет.

Однажды, позвонив в службу защиты детей, я попросила женщину, которая сняла трубку, внятно объяснить мне, почему никто не защищает детей. Она рассказала, что для подростков, которым не грозит реальная опасность, не предусмотрено финансирование, поскольку наш штат – банкрот, и поэтому службам защиты детей приходится тщательно расставлять приоритеты. Они быстро реагируют, если детям меньше двенадцати лет, ну а по поводу тех, кто старше двенадцати, пишут заявления по фактам телефонных сообщений и складывают их в папочку, вписывают имя ребенка в длинный список детей, чьи обстоятельства однажды кто-нибудь проверит, когда появятся время и деньги, если время и деньги когда-нибудь будут. В подростковом возрасте есть один плюс, конфиденциально поведала она мне: если дома им становится невмоготу, они обычно убегают, а под беглецов выделяется большее финансирование.

Я повесила трубку с ощущением, что у меня треснула грудная клетка. Не успела я перевести дух, как в кабинет вошла девочка, которую бойфренд ее матери неоднократно топил с помощью садового шланга на заднем дворе. Она села в кресло возле моего стола, в которое садились все девочки, рассказывая свои ужасные истории, и поведала мне очередной кошмар. На этот раз я ответила ей другими словами.

Я заявила: это ненормально, это неприемлемо, это незаконно, и я позвоню и сообщу об этом последнем ужасном событии. Но я не пообещала ей, что это прекратится или кто-то вмешается. Я сказала, что, вероятно, это будет продолжаться и ей придется это пережить. Что ей придется найти внутри себя силы не только избежать этого дерьма, но и подняться над унижением, а если она не сумеет этого сделать, то вся ее жизнь будет дерьмом навсегда. Я сказала ей, что избежать этого дерьма будет трудно, но если она не хочет повторить судьбу своей матери, только от нее зависит, чтобы этого не случилось. Она должна не просто держаться, но совершить нечто большее. Она должна тянуться. Она должна хотеть этого больше всего на свете. Она должна хвататься, как утопающая, за все хорошее, что встречается на ее пути, и плыть прочь, как одержимая, от всего плохого. Она должна считать годы и позволять им катиться мимо, должна вырасти – а потом бежать без оглядки навстречу своим лучшим и самым счастливым мечтам через мост, который был выстроен ее собственным желанием исцелиться.

Она, казалось, слушала меня, рассеянно и пренебрежительно, как это принято у подростков. Я повторяла эти слова каждой девочке, которая приходила в мой кабинет и садилась в «кресло ужасных историй». Они стали моим евангелием. Я повторяла эти слова, потому что в них была правда.