Прекрасные деньки - [42]

— Ты что, не знаешь, кто тебе в работе указ? — снова накинулся на него отец. И снова в голове у Холля, шагнувшего навстречу отцу, столкнулись «да» и «нет», стараясь перекричать друг друга. Но он совладал с собой. Он посмотрел на отца и вновь почувствовал помертвение чувств, будто с каждым шагом у него слабеют слух и зрение, будто лицо отца застило свет всем ненавистным прошлым.

— Ты что, не знаешь, кто тебе в работе указ?! — опять заорал хозяин. У Холля чуть не подломились колени, губы дрожали. Он беспомощно заморгал. А в голове жалко билась мыслишка: "Лучше не отвечай! Он расшибет тебя о стену!" — Отвечай!

Холль смолчал и через несколько мучительных секунд с облегчением почувствовал, как отец хватает его за шиворот, а потом — как, отделяясь от отца, он влетает в сени, где стояли мачеха и чужая тетка, которые тут же ушли на кухню. Слава Богу, проскочил порог. Но если бы при входе в дом он дал вытянуть из себя ответ прямо у шершавой стены, на мощенной камнем дорожке, где сплошь углы да выступы, он сейчас обливался бы кровью. Однако попытка отбиваться от вопросов на травяном покрове лугов научила его более или менее изворачиваться даже при немыслимых допросах: надо было лишь подавлять естественную реакцию, так как хозяин не терпел, когда на его вопросы находились ответы. Ему важно было орать, но, как только Холль пытался ответить, отец сбивал его с ног.

Холлю придумали какую-то работу, наконец-то от него отвязались, и он смог выскочить из дома через черный ход. В нос ударил сивушный запах. Все неприятности истаяли в теплом воздухе и потоке мыслей. Эти мысли немного досаждали. К гусям теперь не пристроишься. Однако он понимал, что это не совсем так. Он взял грабли и побежал мимо гусиного пруда, вниз, к переулку. Придорожный камень напомнил ему о матери. И вот он уже перескакивает в тот день, когда, сидя в поезде, будет озирать проплывающий мимо зимний ландшафт.

"Я расскажу ей про все, все от начала до конца и от конца до начала. Расскажу, как было дело с врачом, и про Бедошика не забуду, и про то, как мне все твердили, что в старшие классы мне путь не заказан, а потом отец вдруг сказал, что это дело пустое. Расскажу ей про гусиный пруд и про крестного. Хозяйка его поминает, чтобы посмеяться надо мной. Дескать, ну и крестный у тебя. А хозяин покупает у крестного ворованый песок. Только мне-то какое дело до крестного. Не я же его выбирал. А их кто заставлял, если он им не подходит? Теперь уж она начала поговаривать о крестном для конфирмации. А его выбрал хозяин. Мне он теперь ничего не дает. С крестным они дальняя родня, а мне ничего не дает. И о братьях расскажу, и о детях Мауэрера. На лыжах кататься нельзя, друзей заводить нельзя. Скажу, что караульному начальнику на троицу всегда подносят козленка, что часто приходится прогуливать школу, а за столом знай себе давись клецками. А взять ботинки, она все талдычит, что на меня ботинок не напасешься, и нога-де растет, и ношу неаккуратно, а могу ли я их изнашивать, если работать приходится в сапогах. Вечно смотрит, как змея, и головой трясет, поди угадай из-за чего.

Расскажу про летние мытарства, как хозяева с Морицем поступили, и про Марию. Хозяйка все зовет нас хитрованами, а сама как только не изловчается, чтобы разговоры подслушивать, поднимется к себе наверх, снимет заглушку и подслушивает. Работники это знают, и я им говорил, что хозяева перед сном судят всех и рядят, но никто про это и вякнуть не может: хозяева-то сразу на меня подумают, я ведь долго не засыпаю. Она любит быть щедрой — вывалит сверху в общую комнату подол яблок, а Лофереру таких щедрот вовсе не надо. Больно нужно ему ползать по полу. Да и яблоки-то все попорченные, она их специально отбирает, чтобы другие не заразить. Добротой здесь и не пахнет, а люди в округе называют хозяйку доброй женщиной. С виду-то, может, и так. Только люди ничего не знают. Я скажу, что люди ничегошеньки не знают, и про вывихнутую руку скажу, и про то, почему недоумок заставляет меня одной рукой двух лошадей вести, а сам бежит впереди и землей мне лицо порошит. Пусть мать заберет меня отсюда, подальше от них обоих. Пока я на побегушках, а когда вернусь — будет похуже, ведь он тем временем такое надумает. Я от работы не отказываюсь, но разве угадаешь, что взбредет ему в дубовую голову, а хозяйка потом скажет: такой уж он человек. Бывает, она пытается мне помочь, когда он, того гляди, убьет меня, а потом опять во всем ему поддакивает, а он даже ее до слез доводит. И почему она ему все время в рот глядит, да еще докладывает, что в разговорах с работниками я его называю «он»? "Отцом" я его зову, только когда говорю с ним, иначе убьет. А братьям каково? Одного он схватил за шкирку так, что все пуговицы отлетели, и швырнул его на стог сена. Один заикается, другого трясет. Почему Йорг и Феликс после всего ползут к нему на поклон?

Про все расскажу, в этот раз выложу все, и уж тогда мать не скажет, оставайся, мол, у него, живи, как жил, крепись, потом будет полегче, авось, он тебя не обделит. А мне ничего не надо, от него я ничего не хочу, оставил бы только в покое. Мать мне поверит, теперь-то я куда больше знаю. А вот история с осквернением распятия, тут она не поверит мне. Про это я говорить не буду. Зато скажу, что Мария оплевала воспитательницу, да еще повторю, а потом спрошу, почему она меня в тот раз отцу выдала".