Прекрасные деньки - [26]

Ударам не было конца, и каждый просто вытряхивал его из собственной шкуры, он насчитал двадцать три и впился зубами себе в руку, только бы не крикнуть. Он и не кричал — чаще и яростнее сыпались удары. Но Холль хотел показать отцу, что побоями от него ничего не добьешься. Той ночью он долго не смыкал глаз.

В четыре утра Холля разбудили. Хозяйка взяла чашу со святой водой, пошла за дом и принялась кропить лошадей, груженных отрубями, солонцами и провиантом. Потом отправились в путь, к выгону. Холль, Мария, Хартингер и хозяин. Холль не сразу поборол сонливость, а когда окончательно проснулся, заподозрил вдруг самое скверное и начал соображать, что значит вся эта процессия. Трава уже снова высоко поднялась. Долина казалась огромным застенком с дыбой. Подъехали к какой-то изгороди, Холль открыл ворота, миновали навозную кучу, хлев, Холль снова открывал ворота и шел вперед, открывал и шел, шел, шел, открывал и шел, шел, шел, открывал и шел, шел, шел и тут увидел человека, которого все называли Убийцей. Тот показался из хлева с ведром молока до краев. Холль поздоровался с Убийцей и двинулся вдоль стены низенького белого дома с зарешеченными окошками, думая на ходу: "Вот Убийца несет молоко в дом, а его хворая жена готовит ему завтрак, а это — та самая ложбина, по которой мы зимой возили дрова, а там наверху — лучший сарай на свете, уютное гнездышко, где хозяин не позволяет себе ругаться, а дети спят летом сколько хотят, там живет Милан, про которого говорят, что у него на совести какое-то преступление. Про Милана рассказывают, что у него преступление на совести, а про украинца такого не говорят, а про меня говорят, что я лукавый, — а про Марию что она испорченная, и мне приходится отвечать, когда меня спрашивают, а теперь надо идти, пусть и неохота, а там уже забор и ворота, а перед домом ждет Бартль и, наверно, ничего не скажет; ему бы побольше сахару, водки да черного чая, когда он выпьет, начинает рассказывать про Таксенбах, где жил прежде. Только бы у Бартля хватило водки, чтобы не тянуло вниз, в деревню, а меня опять погонят на верхние луга доить, навоз убирать, таскать соль скоту и еще черт знает с чем возиться. Пережить бы это лето, а может, я и не переживу, а помру где-нибудь в канаве, в хлеву, а то и в постели, и пройдет не один день, пока кто-нибудь из окрестных пастухов заметит, что со скотиной что-то неладно".

Как только стадо выгнали за изгородь, оно стало быстро разбредаться по лугу, каждую корову, каждого теленка приходилось заворачивать. Из хлева возвращались усталые. Идти надо было наискосок по склону, к верхним воротам, через изборожденную промоинами талой воды ложбину, а там уже показывался и либстальский выгон.

Холль продирался сквозь низкорослый ольшаник, чтобы не пустить скотину наверх, а Мария не пускала вниз, в лиственничный лес, Бартль шел, изрядно отстав от хозяина, а Хартингер вел лошадей. Завидев шляпу хозяина, Холль выскочил из зарослей, перебежал дорогу и оказался в лесу, рядом с Марией. На округлый бугор выгона уже высыпало стадо. Холль и Мария начали собирать скотину, бегая взад и вперед, покуда не вывели на дорогу, ровной стрелой упиравшуюся в сосняк.

Бартль вытащил изо рта бурый комок и затолкал за щеку свежего табака, потом прямо на глазах у Марии начал расстегивать ширинку. По мягкому лесному настилу Холль побежал к ближайшей развилке. Сзади слышались голоса хозяина и Хартингера, рассуждавших про ключевую воду. "Мы с Марией носимся как угорелые, потом обливаемся, а эти два придурка спокойненько идут сзади и языки чешут".

Покуда хозяин с Хартингером наклонялись к роднику и, подставляя под струю шляпы, пили воду, Бартль вытащил из внутреннего кармана бутылку с водкой. Теперь Мария шла впереди, дорога становилась все круче, солнце уже припекало вовсю. Холль не забыл, о чем молил Господа, он нарочно задержался сзади и начал считать стадо по головам. Вот первая животина прошла через ворота, вторая, третья… Холль сбился со счета. Иисус не помог им. По пьянящему луговому разнотравью, топча горечавку, Холль и Мария метались туда и сюда, загоняли скотину наверх и в полном изнеможении пришли к избушке. Они рассупонивали лошадей, снимали мешки, и, глядя на Хаудорф и долину, Холль думал о том, что, если б не знал истины, мог бы поверить, что перед ним самые мирные и безопасные уголки земли.

Бартль выплюнул свою коричневую жвачку, сунул руку в карман и пошел к отхожему месту. Мария с Холлем заскочили в избушку и стали наблюдать за ним из окошка. Здесь тоже оказался красный угол с распятием, рядом лежали подернутые зеленью ложки, внизу — ржавая коробка с сахаром, пустая бутылка из-под рома, ящик, набитый горшочками с какой-то мазью.

То, что его дяде с шести лет пришлось таскаться отсюда в школу, показалось Холлю просто немыслимым. Лавки, как водится, были покрыты мышиным пометом. Снаружи зеленела трава и виднелись бурые обрывы. Чтобы как-то скоротать до обеда время, он побежал к лощине и наткнулся на дохлого оленя. От него остался почти один только скелет, обтянутый облысевшей кожей, а внизу бурлила и пенилась вода. Поначалу он остолбенел от этого зрелища, потом обошел скелет, перепрыгнул через него, ему так не хотелось уходить отсюда, здесь можно было разгуливать земли под собой не чуя.