Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии - [7]

Каким-то поистине немыслимым, сверхъестественным и даже, возможно, дьявольским образом автор письма дал ей понять, что знает ее позорную тайну, ее Грех, тогда как она думала, будто тайна эта навеки стерлась из памяти людской после смерти предыдущего настоятеля церкви Святой Гудулы, которому она открылась на исповеди.

Ибо мадам Эсеб на самом деле звали Бертрандой; но в брачный союз перед Богом и людьми она вступила не под этим именем; она взяла имя, как ей казалось, более соответствующее ее скрытой сущности, — Эдвиж. И официально она звалась Эдвиж Эсеб: бомбежки Второй мировой войны, уничтожившие и ее семью, и акты гражданского состояния, и церковные книги в ее родном северном городке, позволили ей спокойно и без осложнений совершить подлог, когда она, сиротка, приехала в большой город и поступила в прислуги к семье Эсеб, куда ее устроил отец Ансестрас, — в его церкви она нашла приют, проблуждав весь день по улицам со своим чемоданом.

— Как тебя зовут? — спросил он.

И она, не задумываясь, в мгновенном порыве, исходящем из сокровенных глубин души и глубокого восхищения актрисой Эдвиж Фейер, ответила:

— Эдвиж, отец мой.

Вот так и получилось, что именно Эдвиж, а не Бертранду соблазнил и взял в жены Эсеб, после того как его отец, Эсеб-старший, соблазнил ее, но в жены не взял. И теперь, после долгих лет безнаказанной лжи, таинственный покровитель польдевского кота проник в ее позорную тайну. Единственный шанс спастись был в том, чтобы неуклонно следовать полученным инструкциям. И она подчинилась.

Александр Владимирович вырос. Он очень скоро узнал тайну своего рождения — ибо мадам Эсеб регулярно читала ему письмо, желая удостовериться, что ни в чем не нарушила предписания, — и решил приспособить для себя скромное, но временное жилище и окружение, в котором он оказался по прихоти судьбы. С мадам Эсеб он держался спокойно и благожелательно, но фамильярности не допускал. Время от времени он разрешал ей гладить себя, но лишь затем, чтобы развивать и поддерживать его способности к мурлыканью. Как только она пыталась выйти за рамки почтительной привязанности, он, не двигаясь с места, изгибал спину так круто, что ее рука повисала над ускользающей пустотой. В то же время зеленые глаза безмолвно, но внятно говорили:

— Бертранда, не забывайся!

И мадам Эсеб отдергивала руку, словно ее ударило током.

К концу второго лета жизни Александр Владимирович утвердил свою власть практически на всей территории, которую он задумал подчинить, своеобразном княжестве или польдевском анклаве среди варварских земель: эта территория включала тротуар на эсебовской стороне улицы Вольных Граждан, сквер Отцов-Скоромников и все ближние дома, в том числе церковь Святой Гудулы. После доблестных сражений он изгнал оттуда завсегдатаев местных крыш и бродячих котов; вся знать в округе покорилась ему, и лишь изредка какой-нибудь пришелец решался оспаривать его господство. Затем он стал устраивать тщательно подготовленные засады на местных собак, чем поверг их в панический ужас, а одного добермана довел до тяжелой депрессии, и того пришлось долго лечить психоанализом и бараньим рагу. Пес торговца антиквариатом месье Андерталя, очень старый бульдог, не смел морду высунуть на улицу. Но наиболее впечатляющим было воздействие, оказанное им на Бальбастра, или Бабу, пса Синуля: едва завидев Александра Владимировича, пес приседал на задние лапы и принимался долго и с подвыванием лаять, подражая звучанию органного регистра, который называют vox humanum; это было так жутко, что отец Синуль после тщетных попыток излечить его пинками и оскорблениями (вроде «собака пьяницы») перестал брать его с собой в бакалейную лавку и даже водить в сквер. Оставались только птицы и дети.

В сквере помимо чахлых кустов букса и бересклета росли два дерева: липа и каштан. Стоявшая у фонтана липа принадлежала воробьям: на ее ветвях они устраивали общие собрания, а у ее подножия летом принимали пылевые ванны, которые прописывают им их доктора. Что касается голубей, то их главной заботой было как можно больше загадить крышу и фасад церкви Святой Гудулы, а также пометить головы влюбленных и философов, сидевших на скамейках. Александр Владимирович счел такое положение нестерпимым с точки зрения экологии и нравственной гигиены и решил принять меры. Напуганные воробьи быстро разлетелись по другим скверам; но голуби, чья тупость широко известна, оказались непробиваемы. Тогда на мостовых появилось десятка два голубиных трупов, а в муниципалитете подумали, будто этих пернатых сразила какая-то неизвестная эпидемия и они представляют опасность для школьников; была проведена дорогостоящая операция по отлову голубей — с помощью сетей, птичьего клея и кукурузных зерен со снотворным, — затем пойманных птиц ночью выпустили на паперть кафедрального собора в столице соседней страны, жители которой так и не поняли причин этого птичьего нашествия. Так Святая Гудула была очищена от скверны, и Александр Владимирович смог заняться детским вопросом.

Ежедневно, в полдень и в пять вечера (а по средам — с утра и допоздна), на штурм сквера Отцов-Скоромников устремлялись полчища детей. Самые маленькие устраивались в песочнице со своими ведерками, совочками и лопатками, писали в штанишки, пускали сопли в фартучки или курточки, засовывали разнообразные предметы друг другу в зад, в пупок, в глаз и в другие привычные и непривычные места под умиленными взорами матерей и отцов-одиночек, а также снисходительных бабушек. Те, что постарше, орали, свистели, скакали, носились, лазали по заборам и по деревьям, играли в футбол своими портфелями, фуражками или банками из-под кока-колы, задирали платья, спускали штаны, обследовали друг друга, словом, предавались всяким подвижным и развивающим играм, для которых изначально предназначены скверы.