Прекрасная Габриэль - [249]

— Я действительно еду, и главная цель моего визита к вам состояла в том, чтобы сообщить о моем путешествии.

Крильон сделал движение беспокойства. Множество признаков показывали ему нечто важное. Подозрения начинали обрисовываться более резкими чертами.

— Это шутка, не правда ли? — спрашивал он, взяв за руку Эсперанса.

— Нет, нет, друг мой! Это действительность, я еду.

— Опять в Венецию?

— Нет, — отвечал Эсперанс с глубокой меланхолией, — я все потерял в Венеции и найду в ней только горести; я туда не поеду.

— Э, боже мой! куда же вы поедете?

— Не знаю, куда я поеду, мой любезный покровитель, но далеко и надолго.

— Позвольте, позвольте! — возразил Крильон после тягостного молчания, во время которого он напрягал все способности ума и сердца, чтобы угадать причины такого намерения. — Если б вам предстояла сомнительная, опасная битва, я полагаю, вы накануне приехали бы ко мне просить совета, если не помощи?

— Кавалер!..

— Вы не забыли, вы не можете забыть, — прибавил кавалер голосом слегка дрожащим, — что когда вы приехали в Париж, я предлагал вам мою дружбу, мою помощь, что я был к вам предупредителен, а это не часто случается со мной.

— Это воспоминание остается для меня единственным утешением, — сказал Эсперанс, взволнованный переменой, вдруг совершившейся в тоне и глазах кавалера.

— Единственным утешением, которое вам остается? Но что же такое случилось с вами? отчего вам нужно утешение? О, во всем этом скрывается какое-то несчастье! Разорвем скорее покрывало, под ним рана, я хочу ее видеть, я имею на это право.

— Кавалер… я сам не знаю…

— Извороты, увертки! У вас самый ясный ум и твердая воля, какие я только знаю, несмотря на маску Аполлона. Когда человек, такой как вы, закусывает губы, то это не затем, чтобы делать гримасу, это значит, что он страдает. Ни слова более, кроме решительного ответа. Я расспрашиваю, отвечайте: отчего вы переменились, отчего вы прячетесь, отчего вы поссорились с Понти? Зачем вы уезжаете? О, не царапайте себе руки ногтями, не отворачивайтесь, не сжимайте рот! Я здесь, я вас не выпущу, я жду!

Сказав эти слова со всем самовластием своих лет, своего возраста, своей славы, Крильон остановил Эсперанса на углу аллеи, возле скамейки, вдали от всех глаз, посадил его не без некоторого насилия и сам сел возле.

— Зачем вы уезжаете? — повторил он.

Эсперанс сделал усилие и отвечал:

— Потому что мне скучно в Париже.

— Это невозможно. Вы богаче всех нас, обладаете хорошим здоровьем, любимы всеми, вы не можете скучать.

— Если б я не скучал, уехал ли бы я?

— Я вижу, что неправильно задал вопрос; вы очень искусно стараетесь увернуться. Это мне доказывает, как вы мало имеете дружбы и уважения ко мне.

— Я уже вам говорил, что у меня никого нет на свете, кроме вас.

— Э! Если вы меня любите, покажите мне это. Вы очень молоды, я очень стар; я должен подавать пример мужества, однако если б я страдал, я закричал бы вам: помогите!

— Ах, не всегда пользуешься счастьем иметь возможность кричать, когда страдаешь!

Эти слова вырвались у него с горестным вздохом.

— Другим может быть, но мне можно все сказать, я Крильон.

— Это правда. Ну, зачем мне скрывать? Вы видите слишком хорошо, что я несчастен.

— Ты, дитя мое? — сказал храбрый воин тоном исполненным нежности. — Эсперанс несчастен, но с которых пор?

— О! время не значит ничего, кавалер.

— Еще недавно ты сиял радостью.

— Это время прошло; но не будем об этом говорить. Горести составляют часть жизни. Жизнь предписана нам, хорошую или дурную, ее надо принимать. Когда я был счастлив, я не кричал от радости, зачем же теперь мне иметь шумную горесть? Нет, только припадки могут находить меня слабым, и я не хочу представлять из себя зрелище ни для кого. Вот причина моего отъезда.

Крильон печально покачал головой.

— Эсперанс, — прошептал он, — причина не та.

— Что хотите вы сказать?

— Не та, говорю я вам. Вы умеете оставаться взаперти, вы независимы и вас в Париже мог не видать никто, притом было бы достаточно поездки в какую-нибудь провинцию. Но не забудьте, что вы мне сказали: я еду далеко и надолго.

— Чтобы притупить горечь, кавалер.

— Горечь любви, может быть? — с участием сказал Крильон.

Эсперанс покраснел, но сумел воздержаться и отвечал:

— Я в этом признаюсь, если б вы даже стали насмехаться над этой слабостью.

— Я не стану, я сумею сочувствовать всяким горестям. Я был молод, я любил, — прибавил он с дружеской улыбкой, — однако для любовных горестей есть лекарство.

— Отсутствие, не правда ли?

— Нет. Отсутствие, напротив, есть самое жестокое мучение, после смерти. Но можно вылечиться, приближаясь к любимой женщине; вы, напротив, как будто бежите от этой женщины, потому что уезжаете.

— Это правда.

— Я не могу предполагать ни минуты, чтобы она вас не любила; это предположение нелепое. Не умерла ли она?

— Не расспрашивайте меня, прошу вас, — сказал Эсперанс, — уже вы знаете более, чем мое сердце хотело сказать. Не настаивайте.

Крильон, не слушая его, продолжал мечтать.

— Я не знаю никакой женщины, известной красоты или известного звания, которая умерла бы недавно в Париже, — прошептал он, как бы говоря сам с собой. — А! мы забываем еще одно мучение… замужество той, которую любят. Но я не знаю также женщины, которая выходила бы замуж, разве только прекрасная Габриэль.