Преимущества и недостатки существования - [21]

Она выходит из леса, идет через парковку. Теплые капли дождя падают с неба. Агнес и Ада лезут в кусты за ее телефоном и застревают надолго. В недоступных для других местах дети находят свои лисьи норы и неожиданные пещеры, где можно прожить в тяжелые времена. Редкие капли, доходящие до них, прожигают дыры в травяном занавесе и освещают маленькое пространство.

Когда она одна, когда Агнес нет в доме, а она стоит на кухне и готовит дочери еду, она чувствует, что любит ее и желает ей всего самого лучшего. Медленно и обстоятельно, чтобы растянуть время, она режет зеленый лук и рыбу. Важно не споткнуться, не упасть с каната, не дать вывести себя из равновесия, в решающий миг надо смотреть вперед. Помнить о перспективе, о том, что ветреницы существуют.

— Ада! — зовет отец Ады.

Низкий голос раздается глухим вечерним эхом:

— Ада!

Нина подходит к окну и видит его наверху у поворота, он поднес руки ко рту.

— Ада! — кричит он в третий раз.

Девочки выходят из кустов. Ада бежит вверх к повороту, Агнес стоит и смотрит на нее, как она берет отца за руку и скрывается за углом, потом поворачивается и медленно спускается, заходит на кухню, от нее кисло пахнет волосами и землей, и собирается что-то сказать.

— Мама?

Не сейчас, Агнес. Ветреницы растут, Агнес. Нужно только различить их среди прочего на лесной почве и смотреть вперед, Агнес, а не назад. Не спотыкаться на том, на что нет ответа и что нельзя изменить. История начинается сейчас, Агнес, мы не в пятом, а в первом действии.

— Мама?

Давай есть. А потом ляжем спать. Завтра встанем, выспавшиеся, и наступит новый, благословенный день!

Только когда Агнес уже лежит вечером, когда сон окутал ее и заставляет подрагивать бледно-голубые веки, Нина может спокойно писать, и мысль ее летит. Когда она склонилась над своей дочерью и почувствовала запах здорового ребенка и живого человека, услышала ее ровное дыхание, как у остальных людей, сердце ее успокоилось, и мысль может воспарить. Когда ночные звуки раздаются из всех открытых окон, когда она сидит за столом под лампой. Ее путешествие — не военный и не крестовый поход, ее путешествие происходит внутри дома, в одной голове.

Антонсен приезжает в четверг

Его ждали. Пахнет зеленым мылом и цветами, гравий прибран граблями, все ждет. Они ходят по заливу и собирают мидий, а Эвенсен показывает им, где найти лучшие, Агнес держит сачок, Нина задирает юбку и ходит по воде, когда нужно. Холодно, но они возвращаются с полными ведрами, и когда бордовое «вольво» Антонсена паркуется за домом, мидии лежат в морской воде в большом ковшике. Они принимают горячий душ, вытирают друг другу спины, и тела их полны чувства, следующего только за долгим холодом в тепле, чистоте и чистой одежде, и за это мы скажем спасибо, Агнес.

Они собирают дрова для костра на пляже, теперь там так мягко без камней, что можно сидеть где угодно и бросать ракушки прямо в море, а взрослые могут пить белое вино без лицензии. Эвенсен приходит с корзинками, полными сосновых шишек, они хорошо горят и пахнут стариной. Она режет чеснок на доске у кромки воды и кидает его в ковшик, заливает уксусом и белым вином, Агнес и Уле лежат на пристани и ловят крабов. Вдалеке проплывает корабль, так тихо на палубе в тумане во время ночной вахты.

— Уле, а где твоя мама?

— Дома, ей грустно.

— Почему?

— Это только взрослые понимают, и я пойму, когда стану взрослым.

— Может, за ней сходить?

— Как хочешь.

Нина поднимается по шхере, по которой обычно спускается Сванхильд. На крутой стороне скалы сделаны ступеньки. Дом желтый, старый, расположен в провале между двух шхер, окнами к морю. В доме есть небольшая застекленная веранда с трещинами в боковых стеклах, там, в кресле-качалке, накинув на колени овчину, сидит Сванхильд и закрывает рукой глаза.

Смотреть тяжело, почти как на картину.

— Тсс! — шепчет Нина.

Сванхильд открывает глаза в надежде, что это кто-то другой, оказывается, за окном всего лишь Нина.

— Я тебя разбудила?

— Что-то случилось? Что-то с Уле?

— Нет, нет, он у нас, приходи, мы собрали мидий.

— Да-а.

Она прикусывает губу, встает, откладывает овчину на кресло, смотрит в пол отсутствующим взглядом.

— Мне просто так грустно.

— Это из-за него?

— Не только.

Она останавливает все еще качающееся кресло, стоит ему успокоиться, она снова раскачивает его.

— Кажется, я совершила какую-то ошибку еще в детстве, а теперь живу ошибочной жизнью.

— Нет, нет.

— И мне стыдно от собственной грусти, но я не могу от нее отделаться, будто все другие перестают существовать для меня, нет ни одного настоящего человека, которому я могла бы пожаловаться. Все так бессмысленно.

— Да, но если все бессмысленно, можно попробовать просто наслаждаться жизнью, а не воспринимать ее как бремя.

— То есть, ты считаешь, это вопрос воли?

Они поднимаются по ступенькам на шхеру и спускаются по привычной для Сванхильд дорожке. Вот как все выглядит со стороны ее дома, пляж с костром, а посреди костра ковшик, а за костром — белое здание с рядом окон и открытая входная дверь.

Антонсен спускается по тропинке с сиренью, рубашка его развевается, на голове — панама, в руках — газета, он похож на спустившегося на землю моряка, на поэта, сочиняющего стихи о моряках и кораблях, на спасателя, он хлопает субботней газетой по Нининому плечу и говорит: