Преемники: от царей до президентов - [71]

Так что ленинский миф сложен из прочного материала, и идти на него со стеклянным тараном — а это случается нередко — по меньшей мере глупо.

Чего стоят, например, примитивные попытки сделать из Ленина маньяка, подобие серийного убийцы с психическими отклонениями. Некий психоаналитик, рассказывая, как малыш Ульянов откручивал ноги у подаренной ему игрушечной лошадки, сделал, например, на этом основании глубокомысленный вывод о врожденной склонности будущего вождя к насилию. Сколько сломанных в детстве игрушек на счету мировой демократии, психоаналитик при этом почему-то не вспомнил. А жаль. Кстати, Ильич в детстве еще и разбил графин.

Другой антикоммунист всерьез упрекал Ленина в том, что тот недостаточно читал. Если бы вождь прочел труды такого-то социолога и такого-то экономиста, утверждал он, то марксист, несомненно, изменил бы свои взгляды.

Ну что тут скажешь. Ленин прочел за свою жизнь больше книг, чем подавляющее большинство бывших и действующих ныне политиков. Читал он постоянно, не мог не читать и, сколько бы ни читал, испытывал книжный голод. Многие месяцы его жизни прошли в читальных залах крупнейших европейских библиотек, где он изучал труды на английском, немецком, французском, итальянском и на некоторых других языках. И все это были серьезные фолианты или подшивки европейских газет.

Ленин прочел больше антикоммуниста Черчилля и намного больше антикоммуниста Рейгана. Больше многих членов нынешнего Европарламента, Конгресса США, российской Думы и израильского Кнессета. Подозреваю, что Ленин прочел больше книг, чем сама мать Тереза. Но так уж вышло, что благодать сошла не на него.

Может быть, как раз наоборот: матери Терезе просто повезло, что она в юности не прочла Чернышевского?

Еще в советской школе, зачитываясь до дремоты очередным сном Веры Павловны, я испытал искреннее недоумение: что же могло так горячо заинтересовать вождя мирового пролетариата в безнадежно скучной книге Чернышевского "Что делать?".

По нынешним временам роман и вовсе трудно переварить. Тем не менее единожды прочесть его рекомендую. Хотя бы для того, чтобы понять, с какой малости начинается иногда большая беда. Главный персонаж книги, некто Верочка Розальская, как пишет Чернышевский, "от мысли о себе, о своем милом, о своей любви… перешла к мыслям, что всем людям надо быть счастливыми и что надобно помогать этому скорее прийти".

Здесь и лежат истоки ленинизма. Владимир Ульянов рассказывал, что перечитал роман "Что делать?" "за одно лето раз пять, находя каждый раз в этом произведении всё новые волнующие мысли". Впрочем, главная мысль уже прозвучала: счастливыми должны быть все и "надобно помогать этому скорее прийти".

Следует признать, что зачитывались романом Чернышевского в ту пору многие молодые и немолодые уже русские интеллигенты. Секрет был в том, что роман воспринимался не как рядовое чтение, а как революционная каббала, наполненная, дабы избежать цензуры, разнообразными намеками и символами. Эта книга читалась по пять раз за лето (и не одно лето подряд), потому что изучался не столько текст, сколько подтекст. Отсюда у Ленина и появлялись "всё новые волнующие мысли".

Юный Ульянов отнесся к книге необычайно серьезно. Своим доскональным знанием романа Ленин поражал собеседников и многие годы спустя, уже перелопатив всего Маркса, Энгельса, Фейербаха и Гегели. Однажды уже в зрелом возрасте, беседуя о книге Чернышевского, он с подростковым воодушевлением воскликнул: "А даму в трауре помните? Она зовет в подполье. В этом же весь смысл!"

Сны эмоционально отзывчивой Веры Павловны Розальской, а всего их в книге четыре, были наполнены массой воодушевляющих интеллигенцию символов, причем чаще всего собеседницей Верочки являлась некая дама — то мрачная, то веселая, то в трауре, то в праздничном одеянии. Помимо того, что дама была столь переменчива, она и разговаривала исключительно эзоповым языком. В первом сне загадочная незнакомка становилась то француженкой, то англичанкой, то русской, то немкой, а на прямой вопрос об имени и отчестве отвечала возвышенно, но уклончиво: "Ты меня зови любовью к людям".

После дешифровки оказывалось, что даму на самом деле зовут Революция, а все ее иностранные облики намекали на то, что грядет не просто очередной русский бунт, а революция общеевропейская. Когда дама явилась Верочке в трауре, это означало (как мы уже знаем от Ильича), что революционерам пора уходить в подполье. А когда в финале дама, сбросив траур, появлялась в розовом платье, розовой шляпке и белой мантилье, это, естественно, означало обязательную победу.

Являлось во снах и само светлое будущее:

…золотистым отливом сияет нива… лес пестреет цветами… порхают по веткам птицы… солнце льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу.

В общем, я, конечно, не прав: по-своему это была занимательная книжка.

Помимо массы загадочных дам, есть в романе и ярко выраженное мужское начало — г-н Рахметов, тот революционный рычаг, с помощью которого можно перевернуть мир и двинуть его наконец по дороге к счастью и "неге". И этот персонаж романа оказал на Володю Ульянова немалое влияние, хотя к реальной жизни имел точно такое же отношение, как сложносочиненные сны Верочки Розальской.