Предвечный трибунал: убийство Советского Союза - [34]

Можно ли сравнить перестройку с самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка? При всей дискуссионности, спорах о демократии, о расширении гласности, разгребании мусорных ям мы непобедимы в единственном варианте, когда есть согласие в нравственной цели перестройки. Только согласие построит посадочную площадку в пункте назначения. Только согласие.

Недавно я слышал фразу молодого механизатора: «У нас в совхозе такая перестройка мышления: тот, кто был дураком, стал умным – лозунгами кричит; тот, кто был умным, вроде стал дураком – замолчал, газет боится. Знаете, что общего между человеком и мухой? И муху и человека газетой прихлопнуть можно». В этих словах я почувствовал и злость человека, разочарованного одной лишь видимостью реформ, но также и то, что часть нашей печати использовала перестройку как дестабилизацию веры и нравственности.

Даже серьезные органы прессы оказывают внимание рыцарям экстремизма, подвергая сомнению все: мораль, мужество, любовь, искусство, талант, семью, великие революционные идеи, гений Ленина, Октябрьскую революцию, Великую Отечественную войну. И эта часть нигилистической критики становится командной силой в печати, ошеломляя читателя и зрителя сенсационным шумом, бранью, передержками, искажением исторических фактов.

Подорвано доверие к истории, к старшему поколению, к совести, к справедливости, к объективной гласности, которую то и дело обращают в гласность одностороннюю: оговоренный лишен возможности ответить.

Безнравственность печати не может учить нравственности. Гласность и демократия – это высокая моральная и гражданская дисциплина, а не произвол, по философии Ивана Карамазова. Уже не искание объективной истины, не дискуссия, не выявление молодых талантов, а размывание критериев, моральных опор, травля и шельмование крупнейших писателей, режиссеров, художников, таких как Василий Белов, Виктор Астафьев, Петр Проскурин, Валентин Распутин, Анатолий Иванов, Михаил Алексеев, Сергей Бондарчук, Илья Глазунов. Слова «Отечество», «Родина», «патриотизм» вызывают в ответ некое змееподобное шипение: «шовинизм», «черносотенство».

Печать разрушает наши национальные святыни, жертвы народов в Отечественную войну, традиции культуры, то есть стирает из сознания людей память, веру и надежду – и воздвигает уродливый памятник нашему недомыслию, геростратам мысли, о чем история будет вспоминать со стыдом и проклятиями так же, как мы вспоминаем эпистолярный жанр 37-го и 49-го годов.

Когда я читаю в нашей печати, что у русских не было и нет своей территории, что произведения Шолохова пора исключить из школьных программ и вместо них включить «Дети Арбата», что стабильность является самым страшным, что может быть (то есть да здравствует развал и хаос), что писателя Булгакова изживал со света «вождь», а не группа литераторов во главе с Билль-Белоцерковским, требовавших высылки за границу талантливейшего конкурента, когда слышу, что генерал Власов боролся против Сталина, а не против советского народа, – когда я думаю обо всем этом, встречаясь с молодежью, то уже не удивляюсь тем пропитанным неверием, иронией и безнадежностью вопросам, которые они задают.

Наша экстремистская критика со своим деспотизмом, бескультурьем и цинизмом хочет присвоить себе звание «прораба перестройки». Главный ее постулат: только при хаосе, путанице, неразберихе, интригах мы сможем сшить униформу мышления, выгодную лично нам.

В самой демократической Древней Греции шесть черных фасолин, означающих шесть голосов против, подписали смертный приговор Сократу, величайшему философу всех времен и народов. Демагогия, клевета, крикливость лжецов и обманутых, коварство завистливых перевесили чашу весов справедливости. На последнем съезде кинематографистов в правление не вошли лучшие режиссеры и актеры. Что здесь сыграло роль? Групповые пристрастия, ревность к таланту, к чужому успеху?

Есть в Китае древнее понятие «шу», заключающее в себе и всемирный смысл, и национальное достоинство, чему следует учиться и западной культуре. Это – умение уважать и любить человека за то, что он есть на земле; любить и беречь воду, ветер, небо, каждую травинку на краю обочины.

Я испытываю тоску по Родине обновленной.

* * *

– Видите: далеко не все желали разрушения страны, – подытожила Прокурор. – А сейчас мы хотели бы пригласить не столько даже свидетеля, сколько… Приведите, пожалуйста, Яковлева Александра Николаевича!

Зрители зашумели, потому что подспудно ждали этого уже очень давно.

Он вошел – старый и лысый, как почти все свидетели; лицо в кожистых бульдожьих складках. В этих складках читались тревога и нетерпение, надежда тайная на лучший исход и обреченное понимание истины. Помер он уже почти десять лет назад – и, видно, подвис где-то в чистилище, меж небом и преисподней, ожидая решения своей участи.

Жил он пестро.

Родился в деревне, простой крестьянский сын. В войну даже побывал на фронте, но спустя полгода по ранению демобилизован. И, видимо, решил, что долг стране отдал сполна – теперь страна должна ему по гроб жизни. Причем жизни своей, а не его…