Предварительная могила - [3]

Смотритель думает не о спускающихся рабочих, не об их завтрашнем дне, а о своем вчерашнем. С самого утра он думает о том, что вчера говорили ему губернаторские гости. С большинством из них он до вчерашнего дня не был знаком. Но тем не менее они все, узнавая друг от друга особенную его историю, спешили вчера побывать в его домике и поздравить его, бывшего лейтенанта, с большим решением. У женщин это выходило просто, мужчины же неловко говорили ему о преимуществах отшельничьей жизни:

– Вы, Георгий Романович, большим философом заделаетесь в этаком райском уголке…

– В сущности, Георгий Романович, вам можно даже позавидовать…

"По-за-ви-до-вать?.." – в ушах неподвижно стоящего смотрителя до сих пор тупо отдается тон, которыми произносились эти слова.

Он вздрагивает и сутулится еще больше.

– Кому завидовать? в чем завидовать? – шепчет он и снова перебирает в памяти то, что вчера говорили ему губернаторские гости. Но память еще и еще раз подтверждает, что – есть чему завидовать. Гости с нескрываемым действительным сожалением говорили о вечной сутолоке своей личной жизни, об оскверненных городах, в которых они сами осуждены жить, о городах, отнимающих у человека – человека; конечно, он, Георгий Романович, был прав, променяв эту жизнь… И они с восторгом говорили о радости свободного созерцания, о блаженстве самоуглубления, об истинном смысле жизни, о возможности здесь на маяке соприкоснуться через книги и самого себя с вершинами человеческой мысли…

И разве все это не верно?! Разве он сам иначе представляет свою собственную жизнь на маяке?

"Жалели меня они все…" – откуда-то со стороны скользит непрошенная мысль.

От неожиданности он вскидывается и выпрямляется во весь рост. Но, должно быть, какая-то правда есть в этой мысли: ему и самому вдруг становится нестерпимо жаль себя.

Плечи смотрителя опадают, лицо сереет, по лицу бегут тени. На мгновение смотритель закрывает глаза и пытается глубоко передохнуть.

Когда он снова открывает глаза, перед ним все то же море, и то же солнце на том же небе идет все так же – на полдень.

– А-аай, – глухо мычит смотритель и приникает лбом к оконной раме.

Позади хлопает дверь, слышен шлеп босых ног. Смотритель понимает, что вошел человек, вошел и остановился.

Быстро он оборачивается. На пороге переминается рабочий, лицо у него распаренное, босые ноги черны от солнца.

– Братец ты мой, чего тебе? – хочет спросить смотритель ласково.

– Ящики с катеров ваши прикажете куда поместить?

– А-а… Хорошо. Это большие? С книгами?

– Не можем знать.

Смотритель порывается пойти и посмотреть сам, и раздумывает:

– Сваливайте в первой комнате… это пока, – тяжело прибавляет он.

Рабочий поворачивается.

– Подожди.

– ?

– Завтра со всеми ты уезжаешь?

– Так точно.

– Сколько времени ты проработал на маяке?

– Извиняюсь, я-то недавно, с Николы-зимнего, – неловко говорит рабочий. Он вдруг спешит кончить о себе и затем продолжает словоохотливее, – а в партии, ваше благородие, найдутся которые, можно сказать и по году прожили, а то и поболе будут. Еще с самого спервоначалу, как строить зачали…

Смотритель краснеет и строго перебивает:

– Иди, иди. А относительно ящиков узнай у моего Петра (знаешь, который со мной приехал?). Его у катеров найдешь.

– Найдем-с.

Дверь за рабочим захлопывается, а смотритель снова приникает лбом к оконной раме. Как жаль себя! Как жаль!! Пусть верно все то, что говорилось вчера о радости созерцания, о блаженстве самоуглубления, о вершинах человеческой мысли. Тысячу раз пусть верно. Но разве обрек бы он себя на эту жизнь, если б не шла у него горлом кровь каждый месяц?…

И еще больше жаль себя. Огромно жаль! Жалость похожа на тупой нож, поворачивающийся в груди.

Смотритель судорожно трет грудь – там, где больно от тупого поворачивающегося ножа. Ходит по комнате:

– Не поддавайся! не поддавайся! не поддавайся! не поддавайся!…

– Природа, работа, книги! Природа, работа, книги!…

– Разумная забота о духе, о теле! …О духе, о теле!…

– Образ жизни – в план, в систему! в строжайшую систему!…

– Не переутомляться – главное!…

– Да-да-да-да-да!…

– Да!

…Мечется по кабинету долго. Совсем забыто – то, что кроме него самого, пленника добровольного, будут жить на маяке еще четыре-пять пленников – и даже не добровольных. В эту минуту смотритель не может вспомнить о них точно так же, как вчера не могли о них вспомнить завидовавшие смотрителю гости с губернаторской яхты. Все неподдельное вчерашнее сочувствие гостей и вся их действительно неподдельная душевная неловкость были вчера направлены только на одного из всех остающихся: на этого высокого сутулого человека с большим лбом, уходящего из их же собственных рядов…

3.

Вечером этого же дня к нему зашла жена строителя. Она был одета по-дорожному, – уезжала.

– Что ж это вас не видно совсем? Целый день сиднем-сидели, – задорно заговорила она, появляясь на пороге его кабинета.

Смотритель действительно весь день просидел, затворившись в кабинете. Он с трудом усмехнулся:

– Привыкаю к положению.

Она помолчала. С любопытством спросила:

– И провожать меня не будете?

– И провожать не буду.

На лице ее появилось злое выражение. Она опять помолчала, застегивая и расстегивая перчатку на левой руке.