Предтеча - [21]

Преподаватели же находились в бездействии. Исполнять жандармские функции они не хотели, а ничего другого делать не могли. В это время Соколов сблизился с профессорами филологами и юристами, большинство которых было настроено либерально. Особенно сошелся с Владимиром Спасовичем, с которым был дружен еще в студенческие годы. Но и либеральная профессура ничего поделать не могла. Оставалось только беспокоиться за друзей, знакомых и учеников, попавших в крепость, и ждать конца событий.

Более всего Соколова тревожила участь Энгельгардта. Его обвиняли в неисполнениии приказа полковника Золотницкого, а это грозило молодому офицеру трибуналом.

Неожиданно спокойно приняла удар Анна Николаевна. Когда взволнованный Соколов прибежал к ней, она сказала лишь:

– Я знала заранее, что так будет. Но раз Саша пошел на это, то значит, так надо.

Военный суд при Петербургском ордонанс-гаузе признал Энгельгардта виновным в нарушении воинской дисциплины, но от наказания освободил. Сказалась давняя нелюбовь армейцев к жандармам. Энгельгардт был встречен на воле как герой. Ожидали, что его освобождение станет первым звеном длинной цепи. Говорили, что сам государь, отдыхающий в Ливадии, заинтересовался университетским делом и держит руку студентов. Говорили, впрочем, и обратное.

А пока готовилось хотя и запоздалое открытие университета. Вновь профессора пытались отстоять alma mater, доказать попечителю, что нынче приходится выбирать: либо университет без матрикул, либо матрикулы без университета. Но и сейчас ни попечитель, ни министр не стали их слушать. В газетах появилось объявление, что те из студентов, кто хочет продолжать образование, должны подать в канцелярию прошение о выдаче им матрикул. Из полутора тысяч подали прошение пятьсот человек.

Университет был открыт одиннадцатого октября. В этот день, согласно давно составленному расписанию, Соколов должен был читать третьему курсу химию кислородных соединений.

Как всегда университет был осажден студентами, а полиция держала оборону, пропуская через калитку в железных воротах только тех, кто предъявлял матрикул. Студенты, занявшие весь Биржевой сквер, стояли молча, никто не уговаривал проходивших в калитку, их просто не замечали. Но и среди матрикулистов покорных было немного. Большинство, оказавшись во дворе, тут же демонстративно рвали матрикулы и пытались идти дальше. Сторожа останавливали их и выводили на улицу.

Студенты расступились перед Соколовым, он прошел мимо них, как сквозь строй. В пустом вистибюле швейцар с поклоном принял шинель, Соколов прошел в аудиторию. На его лекцию пришло три человека. С каменным лицом Николай Николаевич подошел к кафедре.

– Темой сегодняшнего занятия является…

А во дворе тем временем события развивались своим чередом. Явились финляндцы и преображенцы; ворота, только что затворенные перед рвущимися в университет юношами неожиданно распахнулись, и студентов погнали во двор силой. Взяли, впрочем, немногих – чуть больше ста человек. Но когда арестованных, переписав, повели со двора, конвоиры были атакованы оставшимися на свободе.

– Все виноваты! – кричали они. – Ведите и нас в крепость!

Ошеломленные солдаты схватились за оружие. Дело вышло с окровавлением. Шестеро универсантов были серьезно ранены, но еще сто трицать человек прорвалось в круг. Всех, и арестованных и самоарестовавшихся отвезли в Петропавловку, а затем, поскольку темница не могла вместить всех, взятых за последний месяц, их переправили в матросские казармы Крондштадта.

Когда Соколов, окончив лекции, вышел на улицу, там уже никого не было, только ветер нес по брусчатке обрывки матрикул, да валялась растоптанная голубая фуражка.

С этого времени на Биржевой площади больше не было противузаконных собраний. Слишком много народа оказалось в Петропавловских казематах или в Крондштадте. Там продолжались митинги и сходки, там был университет.

Учрежденье же на Васильевском острове производило унылое впечатление. Хотя в списках числилось еще более трехсот студентов, в действительности на занятия ходили меньше полусотни. Университет умирал. С середины ноября те из преподавателей, кто не мог мириться ни с поруганием университета, ни с собственной двусмысленной ролью, начали уходить из разоренного рассадника наук. Ушли молодые историки, юристы, филологи: Спасович, Кавелин, Пыпин, Стасюлевич, Утин, Андреевский. На естественном отделении физико-математического факультета в отсатвку подали адъюнкт-профессора Ильенков и Соколов.

* * *

Ночь была на изломе.

Луна уже не казалась яркой, но и тени не чернели так беспросветно. Неясная предутренняя серость пропитывала мир. Из окна потянуло влажной прохладой.

Соколов поднялся, прикрыл окно, потом зажег газ. Яркий свет ослепил его, за окном мгновенно сгустилась тьма. Соколов надвинул на рожок абажур, присел к столу, начал перебирать бумаги. Руки снова нервно дрожали, и не было сил остановить дрожь. Удушающая слабость неестественно сочеталась с сильнейшим нервным возбуждением, требующим непрерывной деятельности.

Соколов открыл в конторке секретный ящик, достал почку бумаг. Сверху лежал черновик его прошения на имя директора института: «Полное расстройство здоровья не позволяет мне исполнять мои обязанности по службе. Поэтому я покорнейше прошу Ваше превосходительство представить об увольнении меня в отставку по неизлечимой болезни.»