Предсмертные слова - [15]

Хотела перед смертью чаю и некая миссис АННА АНДЕРСОН, она же фрау АНАСТАСИЯ ЧАЙКОВСКАЯ, она же АНАСТАСИЯ РОМАНОВА, она же просто АНАСТАСИЯ, которая много лет подряд выдавала себя за младшую дочь российского императора Николая Второго, великую княжну Анастасию, якобы чудом спасшуюся от расстрела в Екатеринбурге. «Ганс, — говорила она своему мужу, которого звали вовсе и не Ганс, а Джек, — я хочу вернуться в Европу, в Париж, и попить чаю с Татьяной Боткиной. Русского чаю, очень русского. А сейчас подай мне чашку кофе, горячего, обжигающего кофе… Никогда до Америки я даже не пробовала его, а теперь ничего не могу с этим поделать». Голова самозванки упала на грудь, её свалил сон. Она сидела в инвалидном кресле, крошечная, худая и измождённая. На полу возле её ног валялись пакеты из-под продуктов, коробки с корнфлексом и вишнёвым пирогом, початая бутылка портвейна, вокруг бегали тараканы и чесались собаки. «Великая княжна Анастасия», или «Энни-яблочко», как звали её соседские фермеры, умирала на заброшенной ферме «Блю Ридж» в штате Вирджиния, умирала среди объедков, отбросов и житейского мусора. На миг она встрепенулась: «Я вернусь в Германию, я съезжу в деревушку Унтерленгенхардт, я лягу в санаторий… Они все думают, что я ненормальная…» Её голос осёкся. Муж Джек Мэнахэн, на девятнадцать лет моложе её, которого она называла Гансом, правда, утверждает, что Анастасия в критическом состоянии была доставлена в больницу имени Марты Джефферсон, и её последними словами был вопрос к нему: «Ганс, а где эта больница Марты Джефферсон?» Она задала этот вопрос, «вдруг оживившись, таким голосом, какого я от неё никогда не слышал», — говорил Джек, который Ганс. «В Шарлоттвилле», — ответил он. Она улыбнулась: «Ганс! Mach ein Ende! Mach ein Ende!» («Кончай!») и вскоре скончалась. На могильном камне самозванки выбиты слова «Анастасия Романова — Анна Андерсон».

«Налей мне чаю, — глухим голосом сказал князю Феликсу Юсупову ГРИГОРИЙ ЕФИМОВИЧ РАСПУТИН. — Очень хочется пить». Еще бы не хочется! «Святой старец» только что осушил большой бокал отравленной мадеры и закусил её двумя пирожными, под розовый крем которых был подсыпан цианистый калий. Но яд всё не действовал на неграмотного сибирского мужика-вахлака, проходимца, недавнего хлыста и конокрада, ставшего правой рукой царя и владетелем сераля придворных наложниц. (Позднее доктор Лазаверт, участвовавший в заговоре, признался, что посол Великобритании сэр Джордж Бьюкеннен, проведав через информаторов о готовящемся отравлении «святого старца», напомнил ему о клятве Гиппократа и он в самый последний момент всё же подменил цианистый калий безобидным кофеином). Поэтому Светлейшему князю пришлось достать дамский «браунинг» и разрядить его в монаха-расстригу. А тот всё ещё продолжал жить. «Феликс!.. Феликс!.. Феликс!.. — по-звериному рычал он, почти самодержец России, пока Юсупов добивал его двухфунтовой, обтянутой каучуком гирей. — Всё скажу царице! Я — заговорённый. Меня уже сколько раз убивать затевали, да Господь не давал. Кто на меня руку поднимет, тому самому не сдобровать. Вы можете тело мое убить, но не душу». Наивный! Августейшие заговорщики убили и душу его. Добил Распутина депутат Государственной думы, «настоящий монархист» Владимир Митрофанович Пуришкевич. Добил из своего карманного револьвера «соваж», пока тот всё ещё оглашал ночную тишину юсуповского дворца на Мойке дикими криками: «Феликс!.. Феликс!.. Феликс!..» На дворе стоял лютый декабрь 1916 года.

Хотел перед смертью чаю и Верховный командующий Добровольческой армии, полный генерал ЛАВР ГЕОРГИЕВИЧ КОРНИЛОВ. «Хан, дорогой, заварите-ка мне, пожалуйста, чаю! У меня что-то в горле пересохло», — попросил он начальника текинского конвоя корнета Хаджиева, своего верного и бесстрашного телохранителя. Одетый в полушубок и папаху, «железный Лавр» сидел за рабочим столом в угловой комнате домика на ферме Кубанского экономического общества в станице Елизаветинской, где располагался штаб его армии. И единственный шальной снаряд, прилетевший в то мартовское утро с позиций Красной Армии, угодил именно в этот домик фермы и прямым попаданием накрыл склонившегося над картой генерала. «Уллы-бояр» (великий господин), как звали Корнилова в Текинском полку, разрабатывал в тот ранний час очередную операцию по захвату Екатеринодара. Генерал погиб на месте. В эту ночь Добровольческая армия сняла осаду города и ушла на север.

Испросил перед смертью чаю и английский король ГЕОРГ ЧЕТВЁРТЫЙ, да не простого чаю, а чаю гвоздичного. Монарх проснулся в субботу, 26 июня 1830 года, ни свет ни заря, без четверти два утра, у себя в Виндзорском замке. Он принял лекарство и выкушал чашку гвоздичного чаю и по рюмке рому и водки. Потом поспал ещё с часок-другой, сидя в своём любимом кресле («окончательно заросший жиром, расползшийся, как пуховая перина», он уже не мог спать в кровати), уронив голову на туалетный столик и держа за руку камердинера Уоткина. Проснувшись, «первый джентльмен Европы» распорядился отвести его на горшок, затем, с трудом добравшись до своего кресла, задыхаясь, велел: «Распахните все окна и подайте мне нюхательной соли с водой». Но не смог сделать и глотка и, в упор глядя на сэра Уоткина и по-прежнему держа его руку в своей руке, воскликнул: «Чёрт бы меня побрал, да ведь это же смерть, дружок!» И то была сущая правда. Королевские врачи вошли в спальню в 3 часа 15 минут утра, как раз чтобы засвидетельствовать его кончину и услышать его последние слова: «Как там моя Мария Фицгерберт?» Он и умер с портретом своей прежней подруги, любовницы и даже одно время невесты. После Георга осталась бессчётные связки любовных писем и записок от женщин, дюжины пар дамских перчаток и стопы кружев, чулок и подвязок, носовых платков с букетиками увядших цветов и груды женских волос — локонов, прядей, кудряшек, косиц и целых пучков, перевязанных разноцветными ленточками всех цветов, оттенков и размеров. И пятьсот кошельков с рассованными в них деньгами — золотыми гинеями и соверенами, фунтовыми ассигнациями и мелкой монетой.