Предрассветная лихорадка - [9]

Этому обстоятельству Шара была только рада. Она тихонько положила два зеленых перца на подушку, прямо Лили под нос.

…весть о том, что Вы, милый Миклош, собираетесь навестить нас, привела всех в восторг…

* * *

В дневное время мой отец и Гарри с завидным усердием совершали прогулки по дорожкам обширного сада, что окружал больницу. Теперь, когда путешествие отца в Экшё казалось уже реальностью, Гарри стал проявлять к нему живой интерес и взял себе в голову, что должен заполучить одну из корреспонденток отца или даже уговорить друга, чтобы тот подключил его к обретавшему все более четкие очертания плану поездки.

– Так сколько, ты говоришь, километров? – деловито поинтересовался он.

– Двести семьдесят.

– Два дня туда, два обратно. Не разрешат.

Мой отец быстро шел, глядя себе под ноги.

– Разрешат.

Гарри чувствовал, как важно теперь развеять всяческие сомнения относительно его мужской силы.

– Я уже почти в идеальной форме. По утрам вот с таким просыпаюсь!

И для наглядности показал, с каким. Но отец не отреагировал.

В любом случае помните, что я буду Вашим двоюродным братом, а Гарри пускай будет дядей Вашей подруги Шары. Но должен предупредить Вас, что на станции (уже на станции) мы с Вами по-родственному расцелуемся! Чтобы соблюдать видимость!

С дружескими рукопожатиями и родственными поцелуями, Миклош.

* * *

Однажды солнечным утром (что в Экшё большая редкость) в палате распахнулась дверь и на пороге показалась смеющаяся, кругленькая как мячик, усатая Юдит Гольд. Она бросила на пол свои пожитки и распростерла объятия:

– Меня тоже Свенссон прислал! Анемия тяжелой степени! Будем вместе болеть!

Шара бросилась к Юдит, они обнялись. Лили тоже выбралась из постели, хотя это было строжайше запрещено. Взявшись за руки, подруги пустились в пляс у окна, а потом уселись на койку. Юдит Гольд обхватила ладонями руку Лили:

– Ну как, пишет еще тебе?

Лили выждала: в последнее время она училась держать драматическую паузу, понимая, какие, пусть небольшие, но все-таки ощутимые преимущества она может дать. Она медленно, театрально поднялась, подошла к тумбочке и выдвинула ящик. Достав пачку писем, перетянутую резинкой, Лили подняла ее над головой:

– Восемь!

Юдит Гольд всплеснула руками.

– Трудолюбивый парень!

Шара похлопала Юдит Гольд по коленке.

– А если б ты знала, какой он умный! И к тому же социалист!

Это было уж слишком. Юдит Гольд поморщилась:

– Фу! Социалистов я не люблю.

– А Лили любит.

Юдит Гольд взяла из рук Лили письма и понюхала их.

– Это точно, что не женатый?

Лили пришла в изумление. Ну зачем нюхать письма?

– Точней не бывает.

– Это надо проверить. Я вон сколько раз обжигалась.

Юдит Гольд была старше их по крайней мере на десять лет. И довольно непривлекательной. Тем не менее она могла иметь некоторый опыт. Лили забрала у нее письма, сдернула с них резинку и развернула то, что лежало сверху.

– Вот что он пишет:

Спешу сообщить хорошую новость: мы можем писать теперь в Венгрию! Правда, пока только по-английски и коротко. Двадцать пять слов – на бланке, который нужно запрашивать в консульстве или по адресу: Красный Крест, Стокгольм, почтовый ящик 14.

– Вот так!

Новость и правда была хорошая, и все трое погрузились в задумчивое молчание.

Лили вернулась в кровать и, положив письма на живот, уставила взгляд в потолок.

– От мамочки никаких вестей. И от папочки тоже. Даже думать об этом страшно. А вам не страшно?

Девушки молчали, избегая смотреть друг на друга.

* * *

В тусклый пасмурный день, когда осень уже добралась и до Готланда, Линдхольм в полдень созвал обитателей больничного лагеря.

И в телеграфном стиле проинформировал их о существенных изменениях в их положении. Хорошая новость заключалась в том, что среди пациентов больше нет заразных, другая же новость – в том, что венгерскую часть контингента на следующее утро отправят из Лербру в новый больничный лагерь близ городка Авеста в северной части Швеции. Это в нескольких сотнях километров от Готланда. И Линдхольм, главный врач, отправится вместе с ними.

* * *

До Авесты в неторопливо пыхтящем поезде они добирались долгих полтора дня. Новое пристанище, что находилось в семи километрах от города, сперва показалось им каким-то гиблым местом. Лагерь, стоявший в глубине леса, был обнесен проволочным забором, а прямо посередине торчала какая-то заводская труба.

Их разместили в кирпичных бараках. Наверное, перенести эти перемены было бы легче, если бы настроение не подавлял суровый по сравнению с Готландом климат. В Авесте постоянно дул ветер, все было покрыто инеем, а солнце цвета переспелого апельсина показывалось разве что на минуты. Перед окнами была небольшая бетонированная площадка с торчащим из трещин бурьяном. Без сомнения, было в этой площадке какое-то утопическое очарование. На ней стоял длинный деревянный стол со скамьями – как на каком-нибудь хуторе в венгерской степи. По вечерам и больные, и выздоравливающие устраивались здесь, кутаясь в теплые одеяла.

Линдхольм добился даже, чтобы им присылали из Венгрии газеты, которые приходили обычно три раза в неделю, с двадцатидневной задержкой. Измятую, отпечатанную на дрянной бумаге газету венгры тут же разрывали на четыре части и группами, вися друг на друге, пожирали газетные новости. Над их головами плясала на ветру лампочка. Периодически в ее бледном свете они менялись страницами и, беззвучно шевеля губами, мысленно уносились в родные края.