Предприниматели - [5]

Наутро я делаю отцу заявку на так называемый отгул, нам об этом однажды рассказывали в «Раю», великое достижение, теперь уже утраченное.

Отгул? С какой стати?

Это значит время, свободное от предпринимательства, объясняю я, личное время, для себя самой. Совершенно секретно.

Сегодня «Специальный день», отвечает отец, а ты Ассистентка.

А не может ли один «Специальный день» хоть раз пройти без Ассистентки?

Очень даже может, восклицает Берти и выхватывает списки из рук отца. Но отец забирает у него списки назад. Разделение обязанностей и компетенций, напоминает он.

А если бы я заболела?

Ты здорова, отвечает отец.

Хотя сегодня ночью Липа сильно кашляла, я слышал, сообщает Берти.

Я всего-навсего хочу провести один день сама по себе!

Отец смотрит на меня таким взглядом, что мне приходится опустить глаза и уставиться на сучковатые ножки его деревянного стула. Он бросает взгляд на мать, что сидит с нами за столом. И снова на меня.

Ты что, не хочешь в Новую Зеландию, Липа?

Еще как хочу!

Ты полагаешь, мы можем позволить себе время, свободное от нашего предприятия?

Не знаю.

Ты думаешь, хозяин «Рая» обрадуется нашему простою?

Я смотрю на мать. Она опускает взгляд, отодвигает стул и встает из-за стола, встает к раковине, спиной к нам, включает воду.

Я просто хочу кое-что сделать сама по себе.

Не бывает никаких отгулов на предприятии, говорит отец, либо ты предприниматель, либо нет. Ты предприниматель?

Предприниматель.

Вот именно, говорит отец и встает. И ты Ассистентка. Он кладет передо мной на стол списки и выходит из кухни. Мать стоит у мойки спиной ко мне. Она трет губкой одно и то же место в раковине. Я сижу за столом. На кухне повисает тишина.

Либо ты предприниматель, либо нет, повторяет Берти. Ты предприниматель?

И он выходит на двор вслед за отцом.

Предпринимательство ужасно, думаю я, садясь в «мерседес». Первый пункт маршрута — новая фабрика «Фрей и Сыновья» за Вальдсхутом. Центр управления (мощность 1 Mp), отмечаю я в моей инвентарной тетрадке, предприятие требует предельной точности. Тип крана RB 2000, производство «Наунхоф — Лейпциг». Год производства 1970-й, фабричный номер II-B 1277. Впрочем, думаю я, может быть, и не надо всегда такой предельной точности. Обхожу зал с таким видом, будто сейчас каждую мелочь инвентаризирую.

Большое турбинное колесо, от потолка до самого подвала, вентили, клапаны, привинченные болтами величиной с Бертину голову. Раньше тут все крутилось, вертелось, ходило ходуном, вибрировало, но именно раньше, давно уже. Там, внизу, что-то еще гудит, еще какой-то гул. Здорово гудит, заслушаешься. Прямо подо мной гудит и во всем зале. Я спускаюсь по винтовой лестнице в подвал. Тележка для покупок валяется на боку, две заросшие грязью пластиковые бутылки и ободранный пружинный каркас двуспального матраса. Пол усеян осколками, они хрустят под ногами, из стены уже прорастают кусты. Природа пробивается через старые стены и карабкается наверх. Там наверху, на крыше, одинокое деревце качается на ветру, что дует из Франции.

После обеда на заправке у озера Титизее издалека на нас надвигается на колесах белая башня семейства Кёберляйн. Как поживает искусство, осведомляется сын старика Кёберляйна, когда мы останавливаемся рядом с ними у бензоколонки. Тот, что брюнет, в шляпе, спрашивает.

У папаши Кёберляйна и его троих сыновей тоже свое предприятие, но все трое парней уже бородатые и старые, может, они и не сыновья ему вовсе. Они вообще какие-то мутные, говорит о них отец, и дела они ведут нечисто, нанимают иногда на работу иностранцев из больших городов, платят гроши, могут завалить «Рай» товаром по самую крышу и не выносят, когда цена на товар ниже, чем им надо.

У искусства дела идут лучше некуда, отвечает отец брюнету.

Рад слышать, говорит сын Кёберляйна, сверкая золотозубой улыбкой, как цыган на ярмарке. Между нами жужжит бензоколонка, Кёберляйн лыбится во весь рот и кивает нам, как будто он нам друг. С чего он так лыбится и чему радуется — это отец разъяснил нам раз и навсегда. Все семейство Кёберляйнов отличается исключительным «кёберляйнством», и у каждого из них это их свойство написано на лбу, чем бы они ни занимались, даже когда просто заправляют бензином их белую башню на колесах.

Ну, тогда ариведерчи[8], сообщает сын Кёберляйна, расплатившись на кассе и юркнув за руль. Успешного промысла, желает он, опять лыбится во все свои зубищи, хлопает по рулю, отчего клаксон выдает мелодию «Кукарачи». Далее вся заправка содрогается, башня Кёберляйнов, покачиваясь, выруливает на дорогу, и скоро надпись на боку белой башни «Полон дом металлолома? Тогда мы идем к вам. Кёберляйн» исчезает за поворотом.

Черт их разберет, этих Кёберляйновых сыновей. Один носит рыбачью шляпу и, несмотря на бороду, разговаривает, как младенец. Есть, говорит он, пить. Он носит серую жилетку со множеством карманов, в каждом торчит плитка шоколада, во всех — разные, и вообще, он таскает на себе половину товаров из «Эдеки» в Шёнау. Другой сын носит очки, в которых, как в двух серебристых зеркалах, отражаюсь я, Берти, отец, наш «мерседес» и весь Шварцвальд. А есть еще и третий, тот, что носит лыжные перчатки, а на предплечье у него татуировка — портрет какой-то рыжеволосой женщины. Он курит, но выдыхает при этом только водяной пар, а кончик его сигареты светится, как контрольная лампочка у нашего «мерседеса», когда у нас выходит весь бензин. Встреча с братьями Кёберляйн — это всегда проблема и сплошной морок. Как встретишь рыжую на предплечье, рядом обязательно прозвучит «Есть! Пить!», и один из них начнет глодать шоколад. Если увидишь в солнечных очках отражение Шварцвальда, «мерседеса», бензоколонки, можешь быть уверен, что тебе в лицо сейчас выдохнут порцию водяного пара и ты непременно услышишь грязную брань вроде «сучий потрох» и «говна кусок, а не башня!» Каждый из Кёберляйнов всегда еще и какой-то другой Кёберляйн. Это потому, объяснил отец, что они все — это один и тот же человек. А на самом деле никто из них не является самим собой. Например, они все женаты на одной и той же женщине, она же им всем мать. И эта мать кроет их всех на чем свет стоит, она такая огромная, что каждый вечер пожирает всех Кёберляйнов, а на другое утро снова их выплевывает. Поэтому Кёберляйны — это один большой непрерывный семейный круговорот, конца которому нет. Сам себе равен только отец, но и он на их особенный кёберляйновский манер. Там, где его сыновья большие, он маленький. Там, где они толстые и громадные, как их не то мамаша, не то жена, там он узок, худ и жилист. А когда его отпрыски что-то мямлят, как младенцы, или матерятся, как матросы, он только кивает, смеется и выстукивает «Кукарачу». И точно так же хохочет иногда его башня на колесах, подпрыгивая на ухабах. Вообще-то эта башня — самый близкий родственник Кёберляйнов. Именно от нее происходят все Кёберляйны, и наоборот. Особенная сложная система родства, которая всегда ищет среди людей подобных своим отпрыскам. Преступный клан, эдакий суперспрут.