Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском - [31]

— Ты прости, я должен ответить, — сказал он, не глядя на Эдмунда, находясь уже мысленно в своем письме, живя его чувствами и доводами.

«А как же я? — растерянно подумал Бжезиньский. — Когда мы поговорим о моих делах? Не зря я все же…»

Но Людвик уже писал — скрипя железным пером и яростно долбя им дно чернильницы.

Эдмунд потягивал чай и грыз рогалик, размышляя о непонятной для него и странной зависимости от друга, которая ломала все его намерения, едва он оказывался с ним рядом. На расстоянии в несколько сот верст он еще мог бунтовать, но здесь, в этой мансарде, он жил и чувствовал заодно с Людвиком. Вот и сейчас он мысленно подбирал аргументы, возмущенный нападками родственников на друга. Какое они имеют право! Повертелись бы так, как он — без денег, без паспорта, без жилья!

Варыньский закончил, сунул письмо в конверт, запечатывать не стал. Он поднял голову, и Эдмунд поразился произошедшей с ним перемене. Вся страсть, казалось, выплеснулась на бумагу, лицо Людвика было ясным и спокойным.

— А теперь поговорим…

Они просидели до утра, вспоминая гимназических товарищей и учителей, институт, профессора физики Ленца, какую-то барышню по имени Катя, жившую где-то близ Вознесенского проспекта, — оба ухаживали за нею — и товарищей, польских и русских, — того же Михайлова, Яна Гласко, Игнация Гриневицкого. «Куда он делся?» — спросил Эдмунд. «Весь в русских делах, — ответил Людвик. — Помнишь, как он говорил позитивистам: «Когда вы пойдете до лясу, я буду с вами, а пока с русскими интереснее…» У русских товарищей большие перемены в движении. Пропаганда себя изживает, речь теперь о государственной власти идет…»

И Эдмунд уже послушно записывал адреса Мендельсона и Длуского в Женеве, которые приобрели типографию и в скором времени будут слать через него, Эдмунда, в Варшаву нелегальные издания. И шифр на отдельном листочке вложил за подкладку котелка, радуясь, что Людвик одарил его доверием и что он, пусть немного, но пригодится для дела социальной справедливости.

Они не заметили, как задремали, привалившись к валикам в разных концах потертого кожаного дивана. Разбудил их стук тележки молочника по булыжной мостовой. Эдмунд поднялся, хлебнул холодного чаю.

— Я пойду, пожалуй. Буду ждать вестей.

Людвик обнял его и дал незапечатанный конверт с письмом.

— Я хочу, чтобы ты прочел это, потом отправил моим… — он обнял Эдмунда и вдруг шепнул ему на ухо: — Я ведь знаю, зачем ты приезжал! Сознайся!

Эдмунд смущенно улыбнулся, пряча письмо.

Уже в поезде, запоздало ругая себя за мягкотелость, он развернул конверт. Почему-то волновался, как тогда Людвик. Глубоко вздохнул и начал читать, время от времени поднимая голову и смотря невидящим взглядом на ровные квадратики заснеженных полей, на подстриженные кусты у дорог, на высаженные по ниточке аллейки лип и тополей. «Зачем я здесь? Почему?» И снова погружался душою в исповедь друга.

«…Сначала, Галя, должен тебе сказать — где я и чем занимаюсь. Я в Кракове уже третий месяц, все это время занят агитацией, издательскими делами, транспортировкой литературы — словом, всеми делами, которые входят в область деятельности профессионального революционера. Работа эта не так легка, как может показаться. Это тяжелая работа. Не один, может быть, предпочел бы копать землю, чем вести такую жизнь, какую веду я. Но я не считаю, что занимаюсь самопожертвованием, нет. Просто кто-то должен этим заниматься, а поскольку охотников мало, то приходится заниматься мне.

Со дня ухода из института и до арестов, исключая три недели, что я провел за границей, улаживая книжные дела, я работал простым рабочим и жил на заработанные деньги. Мне хватало моего заработка — хотя и на убогую жизнь, но хватало, пока аресты не принудили меня оставить работу и скрыться от преследований, лишая меня заработка. От них-то и датируется моя «жизнь за чужой счет». Несмотря на то что меня разыскивают и в Австрии, и в России, я ни на минуту не выезжал из края, ни на минуту не прекращал работать, правда, не молотом, а сердцем и головой. Думаю, что эта работа не менее серьезна, чем другие, и личность, занимающаяся ею, может без особых угрызений совести на какое-то время воспользоваться субсидиями. Мать может быть уверена, что это не жизнь сибарита, мягко говоря. Во-первых, сейчас нет работы, какая бывает зимой. Во-вторых, постоянные преследования вынуждают меня то и дело изменять фамилию, из-за чего я не могу работать ради куска хлеба.

На упреки, которыми меня осыпает мать, обычно не отвечают. Однако я решил забыть о них. Вскоре я смогу ей ответить, но сегодня не хочу, ибо нет сил писать то, что считаю необходимым. Самое лучшее доказательство — это письмо, где пишу то, чего никогда бы не написал…

Что же еще, дорогая Галя, сказать о себе? А то, что непрестанная борьба есть содержание моей сегодняшней жизни. Борьба с существующим порядком, с врагами и друзьями, наконец, с самим собой. Все, что у других вызывает умиротворение, для меня служит предметом борьбы, бичевания, страдания, мучения — себя и других. Я могу сравнить себя с человеком, которого разрывают на части. Как это на мне отразится — не знаю, я еще не чувствую себя уставшим, хотя бывают минуты, когда я думаю о смерти как о счастливом мгновении. И такие минуты бывают все чаще. Работа одна меня излечивает. Скажи маме, Галя, о чувствах человека, который ставит идею выше всего на свете, посвящает ей жизнь, а люди, от которых он вправе ждать понимания, упрекают его в желании жить за чужой счет! Я не требую абсолютной веры, но неужто воем своим поведением я не заслужил того, чтобы к чужим словам отнеслись более критически, чтобы меня попросили объясниться, прежде чем упрекать в подлости. Не знаю, как отнестись к этому. Чужие люди зачастую не боятся доверить мне свою жизнь и судьбу, а родная мать видит во мне политического прихлебателя, который баламутит людей, чтобы выманить у них деньги, поскольку лень и бездарность не позволяют ему содержать себя! Что ж поделаешь, надо сносить самые горькие упреки и от своих, и от чужих, сохраняя хладнокровие и рассудок, ибо утрата их равнозначна утрате жизни, а последняя мне теперь не принадлежит…»