Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском - [25]

Бесядовский вздохнул облегченно: важный пункт попал в программу, и попал вроде как не под его нажимом.

Лето было жарким, под стать тому, четыре года назад, когда народники повалили в деревни, разошлись по России, чтобы уже осенью собраться в Доме предварительного заключения в Петербурге, на Шпалерной улице, и ждать три года суда. В воздухе запахло арестами, по улицам Варшавы громыхали черные арестантские повозки с решетками на окнах. Бесядовский понимал, что еще немного — и произойдет провал, массовость организации увеличивала его вероятность с каждым днем.

Варыньский слушать не хотел о предательстве. «Рабочий предать не может. Скорее предаст хлюпик-студент, устрашенный родителями. Но ничего! У нас в ответ тоже найдется устрашение!» Беся скептически поджимал губы: он знал, что среди рабочих найдешь кого угодно — и пьяниц, и воришек, и предателей. Так и случилось: предал Скавроньский, потом Михальский с ламповой фабрики Подгурского. По счастью, дело обошлось обыском на Маршалковской, в квартире Буха, Кобыляньского и Томашевского. Бесядовский узнал подробности через несколько дней от Варыньского, пришедшего к нему в гостиницу переночевать. Он уложил Людвика на диване, а сам со свечой устроился за бюро, чтобы написать Петру Лавровичу о важнейшей новости.

— Передай привет господину Лаврову от бездомного и нелегального Варыньского, — пробормотал Людвик, засыпая.

«Произошел первый обыск у польских социалистов, — начал Бесядовский, чувствуя себя летописцем и залетая мысленно далеко вперед, когда какой-нибудь историк найдет это письмо, роясь в архиве, и по нему станет судить об эпохе и, в частности, о делах этого красавца, что спит на диване. — Дома никого жандармы не застали и начали шарить без хозяев квартиры. Но вот один из трех живших на этой квартире является, его пытаются привести наверх (на квартиру), но собравшаяся на лестнице толпа, состоявшая из соседей и посторонних лиц, была настолько значительна, что движение вверх было затруднительно, а так как явившийся стал уверять, что он только по ошибке попал в этот дом, то решились позвать дворника для справки, который в то время отлучился. Около него поставили городового и жандарма. Но когда жандарм был кем-то позван и остался один городовой, тогда наш вынул револьвер и, показав его городовому со словами «Ни шагу, если дорога тебе жизнь», бросился через забор. Пытались было догнать его, но через час он был уже в наших объятиях, а теперь вне опасности…»

Убежавший был Людвик Кобыляньский. Варыньский уже отправил его в провинцию с подложными документами, а другому соседу, Яну Томашевскому, добыл рекомендательное письмо от Амалии Циндлер, и назавтра тот должен уехать.

Варыньский сказал, что в квартире ничего подозрительного не хранили за исключением двух-трех брошюрок, кинжала и патронов для револьвера, благодаря которому удалось убежать Кобыляньскому.

— Вполне достаточно, чтобы засадить вас всех в Десятый павильон, — сказал Беся.

Патроны и кинжал насторожили его. Далеко это от мирной пропаганды. Как написать об этом Петру Лавровичу? Когда он осторожно спросил Варыньского, что он думает о терроре, Людвик спокойно ответил:

— Шпионов надо убивать.

— Ты сам взялся бы за это?

Варыньский подумал, сощурил глаза, кинул на Бесю злой взгляд.

— Взялся.

В тот же вечер на сходке близ Банковой площади он поставил вопрос о терроре как средстве защиты. И опять было шумно, особенно запомнился рабочий Вацлав Серошевский — небольшого роста, с умными, жесткими глазами. «Своими руками удушу предателя!» — сказал он с такой силой, что Беся вполне поверил: этот сделает. Пласковицкая и Плавиньский заняли позицию двойственную: христианское «не убий!» боролось с преданностью делу; один Бесядовский выступал против.

— Террором мы даем страшный козырь правительству, которое причислит нас к уголовным преступникам, к обыкновенным убийцам и бандитам! От провалов это не застрахует, а сроки наказания увеличит вдесятеро! И не на высылку пойдем, а на каторгу! — убеждал Беся.

— Что ты предлагаешь? — спросил Варыньский.

— Конспирация, железная дисциплина, постоянная осмотрительность при приеме членов в организацию. Только это может исключить провалы.

— А предатели Скавроньский и Михальский пусть гуляют?

Беся лишь пожал плечами.

Спор окончился ничем: никакой резолюции о терроре принято не было. Вопрос как бы оставили на личное усмотрение всякого члена организации, столкнувшегося с предательством. Бесядовский посчитал это своей победой. Возвращаясь домой в скрипучем, едва передвигающемся по пыльной улице омнибусе, запряженном четверкой лошадей, подумал вдруг: а если бы Варыньский бросил ему обвинение в трусости?! Кровь хлынула к лицу. Пожалуй, это был бы разрыв…

А через несколько дней газеты принесли известие о таинственном и страшном убийстве шефа жандармов Мезенцова. Его закололи кинжалом средь бела дня в центре столицы. Убийца скрылся. Варыньский при встрече ткнул пальцем в газетный заголовок.

— Видишь? А ты говоришь. Борьба у нас не на жизнь, а на смерть.

Но к этому времени и без Мезенцова хватало хлопот. Уже через несколько дней после обыска на Маршалковской посыпались аресты. Жандармы водили с собою по улицам предателя Михальского, тот узнавал лиц, виденных им на сходках. На вокзале попался железнодорожный рабочий Серошевский. В тот же день, прямо в поезде, взяли Яна Томашевского и Казимира Плавиньского, который провожал его. А еще через несколько дней Ян Томашевский дал подробные показания обо всем, что знал.