Предисловие к Достоевскому - [2]

Для многих писателей это умение Пушкина сразу ввести читателя в мир своих героев оставалось недостижимым идеа­лом: это не каждому удается; есть писатели, для кого естест­веннее начинать книгу постепенно, медленно вводя в нее чи­тателя, не сразу представляя ему героев.

Глава I

СТАРИК И ЕГО СОБАКА

В «Герое нашего времени» — иные, не пушкинские, но то­же стремительные начала каждой части. Герои Лермонтова —постоянно в движении, и каждая часть романа с того и на­чинается: герой куда-то едет. Первая повесть — «Бэла»: «Я ехал на перекладных аз Тифлиса». Вторая повесть — «Максим Максимыч»: «Расставшись с Максимом Максимы- чем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завт­ракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Влади­кавказ». Оба эти «я» не Печорина, но все вокруг Печорина движется, торопится, спешит — и офицер-рассказчик тоже. В следующих трех повестях «я» уже принадлежит Печорину, и он тоже все время едет, непрерывно находится в движе­нии. Вот начало «Тамани»: «Тамань — самый скверный горо­дишко изо всех приморских городов России. Я там чуть- чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить. Я приехал на перекладной тележке поздно ночью».

Здесь — сразу все: и необыкновенные приключения, и быс­трое движение, и резкий, быстрый тон речи... «Княжна Мери» начинается тем же глаголом «приехал»: «Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города...» Только в «Фа­талисте» Печорин, казалось бы, никуда не едет и ниоткуда не приезжает, но и там — движение: «Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице...» — опять жизнь не устоявшаяся, переменчивая, укладывающаяся в сжатые сроки...

«Мертвые души» Гоголя начинаются, как ни странно, бо­лее похоже на Лермонтова, чем на Пушкина: здесь тоже дви­жение: «В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ез­дят холостяки...» И это не случайное начало: вся книга — о движении Чичикова по губернии, недаром бричка станет од­ним из самых запоминающихся предметов в «Мертвых ду­шах», недаром и кончится книга движением, но уже не Чичи­кова: «Русь, куда ж несешься ты, дай ответ?..»

Но другие, более ранние, чем «Мертвые души», работы Го­голя, объединенные под общим названием «Петербургские по­вести», начинаются иначе. Здесь мы, как и у Пушкина, сразу попадаем в самый центр того мира, куда поведет нас автор. «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере, в Петербурге; для него он составляет все». («Невский про­спект».) А вот еще два начала петербургских повестей Гого­ля, явно перекликающихся с началом «Униженных и оскорблен­ных»: «Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновен­но странное происшествие». Так начинается «Нос». И — очень похоже — «Записки сумасшедшего»: «Сегодняшнего дня слу­чилось необыкновенное приключение».

В обеих этих повестях, действительно, произойдут события невероятные, фантастические — они оправдают такое начало. Но разве «Униженные и оскорбленные» — фантастический роман? Разве там будут переписываться собаки и носы ста­нут молиться в Казанском соборе? Нет, ничего подобного не будет. Зачем же тогда Достоевский начинает роман таким точным указанием времени, когда с рассказчиком, от чьего имени ведется повествование, «случилось престранное проис­шествие»?

Пожалуй, даже указание времени излишне точное: прош­лого года, двадцать второго марта, вечером... Когда мы про­чтем еще несколько строк, то узнаем, что действие происходит в Петербурге, на Вознесенском проспекте (так назывался до революции проспект Майорова). Но, вчитавшись вниматель­нее, мы через несколько глав поймем, что точность эта не подлинная, что главного-то мы не узнали: «прошлого года» — ничего не значит; события, описанные в рОхМане, не могли происходить за год перед тем временем, когда Достоевский писал свой роман, — в книге сознательно перепутаны соро­ковые и шестидесятые годы. Значит, точная дата, открываю­щая книгу, понадобилась автору только для того, чтобы убе­дить читателя: все описанное было на самом деле; заставить читателя верить тому, что он прочтет дальше.

Так с первых же слов автор ставит непременное условие, заключает договор с читателем: нужно верить всему, что бу­дет рассказано; как бы странно ни было, на первый взгляд, любое происшествие, — оно могло быть; оно точно от­ражает ту непривычную, странную действительность, в кото­рой живут герои Достоевского: действительность обострен­ных, обнаженных чувств.

Между тем, после первой фразы ничего необыкновенного или странного не происходит. Наоборот, Достоевский расска­зывает о вещах совершенно обычных, даже скучноватых: «Весь этот день я ходил по городу и искал себе квартиру. Ста­рая была очень сыра, а я тогда уже начинал дурно кашлять. Еще с осени я хотел переехать, а дотянул до весны».

Язык Достоевского в первом абзаце нарочито, подчеркну­то прост, даже и не похож на литературный. Скорее так говорят, а не пишут в романах: «...хотелось квартиру осо­бенную, не от жильцов... хоть одну комнату, но непременнобольшую, разумеется вместе с тем и как можно дешевую». Тем не менее, сразу после этих, как будто и корявых, слов мы узнаем, что рассказчик — писатель.