Предел тщетности - [29]

— Что делать собираешься, нельзя же сидеть вечно на шее у жены? — Танька посчитала, что вечер воспоминаний закончился.

— Придумаю чего-нибудь, — соврал я, — например, стану писателем, напишу роман.

Фраза прозвучала неестественно фальшиво, аж в горле запершило. Я сам поразился — сидит человек по уши в говне и рассуждает о шансах получить Нобелевскую премию.

— Ты, писателем? Не смеши мои тапочки, — Танька для наглядности подняла ногу и показала замшевый тапок с нарисованными клавишами пианино.

— Почему нет? У меня есть два непременных условия, чтобы стать писателем — отсутствие денег и твердая убежденность, что жизнь дерьмо.

— С такими вводными писателями можно считать половину человечества. Вон, у Верочки Захаровой брат страдает эпилептическими припадками, но это не значит, что он Достоевский. Безнадега явно те та причина, по которой становятся писателем, с голодухи можно только заворот кишок получить. Книги надо писать на сытый желудок. О чем роман?

— Пока не придумал, — мне не хотелось до поры до времени знакомить Таньку с соавторами, а то решит еще, что я окончательно сошел с ума.

— Все ненаписанные романы — гениальны, — Танька запнулась, сморщилась, будто ее ударили, — Ах, не о том, все, Никитин, не о том… Миша умер.

Я поначалу даже не въехал в смысл сказанного, понял только, что умер какой-то человек, которого Танька почему-то называет Мишей.

— Какой Миша?

— Ты идиот что ли? — она схватила рюмку и плеснула мне водкой в лицо. Отчаянная выходка забрала у нее последние силы. Танька заплакала и отвернулась. Тихо заплакала, безнадежно.

Не водка на моей физиономии, а пепельное лицо женщины, которая вдруг заплакала, выдернуло из мармеладной пелены и до меня наконец-то дошло, кого Танька имела в виду, конечно же, Мишку губошлепа, рыжего еврея, друга детства, предателя, человека, что должен занять мое место через полгода по предсказанию черта.

Надо бы радоваться — сдох твой враг, но радости не было, следовало бы печалиться — умер твой друг — но печаль не возникала. Осталась только злость — меня в который раз обманули, обвели вокруг пальца, пустили по ложному следу, подсунули стул с треснувшей ножкой, и ты ерзал на нем, раскачивался, а он не сломался.

Так вот почему смущенно покашливал черт, когда гриф упомянул Мишку в салоне машины — он все знал наперед. Я вскочил, пробежал коридором и распахнул дверь гостиной — в комнате никого не было.

Глава 6. Четырнадцать дней до смерти

Наутро болела голова — конечно же, я вчера напился. По дороге домой я заехал в продуктовый магазин и накупил выпивки, закуски — всякой всячины, особо не разбираясь. Так голодранец, на которого свалилась манна небесная, осатанев от богатства, стараясь пустить пыль в глаза таким же оборванцам, спешит окружить себя предметами роскоши, в своем понимании, естественно. Шестнадцать тысяч, не бог весть какие деньги, не предел мечтаний даже для бомжа, но понять меня можно — впервые за полгода я имел удовольствие заплатить за себя сам, собственноручно.

Я приподнялся в постели на локтях — комната напоминала Зимний дворец после октябрьского переворота — до основания не разрушена, но следы вандализма бросались в глаза.

Однажды у меня сломался телефон, я пытался вскрыть его всеми доступными средствами, что попадались по руку — отверткой, ножницами, пилкой для ногтей, ничего не вышло и пришлось отдать его в ремонт. По гарантии телефон чинить не стали, взяли с меня деньги. Отремонтировав, вернули, написав в квитанции — «на корпусе видны следы варварского взлома». Меня так очаровала правдивая изящность формулировки, можно сказать, запала в душу, что я где надо и не надо стал вставлять полюбившуюся фразу. Так вот, в обстановке комнаты были видны следы варварского взлома — на столе сталагмитами росли недопитые бутылки, между ними осторожно, чтобы не наступить в разбросанный харч бродил привидением кот, принюхиваясь, принтер валялся на полу, ему, бедолаге, досталась изрядная порция моего пьяного негодования. Остальные неприглядные подробности вчерашнего пиршества явились взору по мере возвращения к жизни из похмельного небытия. Откинув одеяло, я увидел, что лежу в постели голый, так сказать, первый поцелуй вчерашнего дня, потом воспоминания всплывающей чередой покрыли поцелуями все тело с ног до головы, облобызав липкими губами. Пододвинув стул, сел за стол и оглядел поле битвы. Интересно, приходили вчера милейшие гости разделить со мной трапезу или разгром учинил я сам, по англицки, в одно лицо? Судя по бутылке сладкого клюквенного ликера и надорванному пакетику с чипсами со вкусом кальмара, выходило — либо Евдокия со товарищи праздновали со мной смерть Мишки, либо я предусмотрительно накупил полон стол, рассчитывая на присутствие чертовой троицы. Зная по опыту, что гадать бесполезно, остается только надеяться, вспыхнет лампочка в голове, осветив темные стороны бытия, включая закоулки, или к вечеру жена сообщит ход бесчинства с подробностями, вгоняющими в тоску.

Придавленный пепельницей, чтобы не убежал, между креветками и половинкой надкусанного киви лежал мобильный телефон. Я высветил последний номер — звонил жене в конце работы, видимо требовал купить что-то для дожора. Набрал жену.