Предел прочности - [15]

Мама прерывисто вздохнула и замолчала. Я поторопил:

— Она еще чем-то интересовалась?

— Нет, не помню. Спросила, давно ли я приехала из Москвы и часто ли меня обманывает сын. Нет, говорю, не часто. Потом спросила, где я работаю. Я сказала, что была медсестрой, теперь на пенсии, но силы есть и продолжаю работать санитаркой на физиотерапии. Муж умер, но живем безбедно, ни в чем не нуждаемся. У меня, кроме него, две дочки, обе замужем. Скоро внуки будут. А пока их нет, я из медсестер в санитарки пошла, потому что возраст. И слух стал отказывать. В общем, рассказала ей все, а сама жду, когда она что-нибудь скажет о тебе. И наконец она говорит: не волнуйтесь, он жив-здоров, но влип в большую неприятность. Сейчас я его отпущу, но пока что он в милиции.

Мама еще что-то говорила, но я уже не слышал. Я молчал, глядя на нее, и думал: «Что я знаю о своей матери? Десять лет живу без нее, и годы ослабили ее влияние на меня. Однажды в Москве она сама призналась: „Вот иногда смотрю на тебя и думаю: ни поругать, когда надо, я тебя не могу, ни посоветовать. Живешь далеко, и случись что-нибудь сказать или в чем упрекнуть, тоже невозможно. А когда сядешь за письмо или по телефону, все иначе получается. В письме и по телефону только хорошее пишется и говорится. Как подумаю, что зима холодная, а у тебя нет пальто зимнего, и представлю себе, что и мерзнешь ты, и голодаешь, и душу стиснет. И жалко станет, вот и не пишешь того, что думаешь, и по телефону не говоришь. А душа болит. Хочется все бросить и к тебе полететь. А тут у Лены трудная беременность, помогать надо, вот и не едешь. Потому и не знаю, как быть. Не могу я влиять на тебя, сынок, а чувствую — надо. И работу себе ты нашел трудную: хоть литература, хоть газета. Работал бы врачом, глядишь, проще бы складывалась твоя жизнь…“ И ничего я о ней не знаю и знаю все. Потому что она — мама, единственный человек, который дан мне Господом на всю мою жизнь, от первого до последнего дня. Кому, как не ей я должен рассказать о том, что случилось вопреки моему желанию и воле?»

— Прости меня, — сказал я. — Сам не понимаю, что со мной. То ли расплата за короткую радость, то ли наказание за глупость. Помнишь, я говорил, что могут принять к публикации мою повесть? Вчера позвонила редактор — приняли, отдают в печать. И еще сказала, чтобы собрал книгу — могут издать. Но даже не эти радости привели меня к потере контроля над собой. А то, что отказался писать рецензию на гадкий роман одного лихача. Ехал и радовался, что расскажу тебе, чтобы и ты порадовалась, каков твой сын. Но по дороге увидел красивую девушку и познакомился с ней.

Мама подняла голову, посмотрела мне в глаза:

— Может, хватит девушек, сынок, всех не переберешь? У тебя жена, дочка, а теперь еще Алена… И такое несчастье в ресторане. Нечего испытывать судьбу. Как говорится, береженого Бог бережет, а не береженого страж стережет.

— Ладно, мама, твой строгий подход и остановил меня, чтобы пригласить ее к нам. Я предложил ей пойти в кино, но потом передумал и повел в ресторан. Почему передумал? Будто бес толкал и направлял, куда идти.

Я рассказывал маме, что со мной случилось, ничего не утаивая, не упуская, до последних подробностей. Лишь на мгновение запнулся, когда дело дошло до швейцара, но и здесь преодолел себя и сказал правду.

Мама слушала, чуть отвернувшись, словно бы стесняясь смотреть мне в глаза. Она сжимала бледные, похолодевшие пальцы и, как мне показалось, не верила, не могла поверить тому, что я рассказывал. И нужно было как-то объяснить ей то, чего я толком не мог объяснить себе. Наконец выпрямилась, громко спросила:

— Ты часто пьешь?

— Нет. Но и трезвенником себя назвать не могу. Бывает…

— Я думаю, тебе и грамма нельзя. Не знаю, чем может кончиться твоя некрасивая история, но тебя она должна насторожить: ни капли спиртного. Ни капли, сынок, это нервы. Алкоголь разрушительно действует на твою нервную систему. И случай в ресторане — лишь первый сигнал: не пить. Ты врач, ты знаешь не хуже меня, чем такое кончается. Раньше подобное случалось?

— Никогда, — сказал я. — Но мне кажется, на меня в большей степени подействовало присутствие автора «Мясного отдела». Не могу объяснить, почему я так думаю, но убежден, что в нем основная причина.

Мама поджала губы, резко поднялась:

— Собирайся. Поедем в ресторан, я хочу поговорить со швейцаром.

— Перестань. Еще не хватало, чтобы ты нервничала из-за какого-то швейцара. Тебе мало того, что пережил я?

— Нет, не удерживай. Я так оставить не могу. Нужно увидеть его, повиниться за сына, попросить прощения. Я — мать, он меня поймет и простит.

Она заметалась по квартире, а я стоял как вкопанный, не зная, что делать. Хотя нет, знал: без меня она не поедет хотя бы потому, что не знает, где находится ресторан.

— Мама, твой порыв объясним, но делать этого не нужно. Правду я сказал только тебе. Никому другому я не могу признаться, что я — грабитель. Я — честный человек, и ты это знаешь. То, что со мной произошло, абсурд и нелепость. Не хотел я грабить его, не хотел, а как такое вышло — ума не приложу. И вообще, пора на работу, вечером поговорим.