Преддверие неба - [2]

Доктор к моему приходу уже все приготовил, и дело довольно быстро пошло на лад. Трудность заключалась лишь в одном – в количестве материала. Боже, сколько всего набралось за многовековую историю рода! А скромный чемоданчик, предназначенный для транспортировки, серьезно ограничивал мои возможности. Поэтому мы отобрали только самое важное, и я уже готова была закрыть крышку чемодана, как вдруг, к счастью, вспомнила о «Галилеевой хронике». Марианна, испытывавшая к ней какое-то нежно-романтическое чувство, наказывала мне прежде всего позаботиться об этой рукописи. Доктор либо проглядел ее, либо отложил в сторону, решив, что она не имеет отношения к семье, но теперь, после того как я кратко объяснила ему суть дела, вновь достал ее. При упоминании имени Галилея он вдруг оживился, с любопытством перелистал пожелтевшие страницы и заявил, что непременно должен это прочесть. Я напомнила ему, что хотела бы уехать ночным поездом.

– Боитесь бомбежки? – спросил он, не поднимая глаз от рукописи.

– Если бы я боялась, я, очевидно, не приехала бы сюда, – ответила я чопорно.

Он непринужденно рассмеялся, Я чувствовала, что он мне не поверил. Но я и сама странным образом не верила себе.

– Поезд отправляется через полчаса, – произнесла я как-то беспомощно, – а рукопись довольно большая.

– Вы читали ее? – спросил он, по-прежнему не поднимая головы и увлеченно листая рукопись.

Я сказала, что нет.

– Ну так теперь самое время! – явно обрадовавшись, воскликнул он.

С этими словами он вернулся к первой странице и принялся читать вслух то, что я теперь здесь пересказываю, ибо сама рукопись очень скоро погибла в огне. Вот что я тогда услышала:

«Я, носящий имя… (далее следовали три креста), ученик достопочтенного и прославленного синьора… (три креста), я, на долю которого выпала как честь, так и боль посвященности во все перипетии ни с чем не сравнимой судьбы учителя, зная его участь не так, как она представляется всему свету, но так, как все было на самом деле, – желаю засвидетельствовать истину перед самим собою, а также перед будущими поколениями. Я желаю засвидетельствовать ее не только ради учителя, но и ради его врагов, прежде всего ради одного из них, который не был его врагом и не хотел им стать, но, однако, стал оным и не мог им не стать: я имею в виду одного из сильных мира сего, который погубил учителя, погубив самого себя. Впрочем, не стану предвосхищать события, а поведаю все по порядку с самого начала.

Начну с того достопамятного дня, когда высокочтимый учитель наш отправился в Рим, чтобы предстать перед судом духовенства. Мы, ученики его, оставшись одни, пребывали в безмятежном расположении духа и даже, как это свойственно юности, были почти веселы, уповая на превосходство и неуязвимость учителя, но также на того римского владыку, коего мы привыкли считать покровителем нашей молодой науки. Я помню, как мы позволяли себе самые непочтительные шутки и остроты в адрес членов церковного суда, дерзнувших потребовать от учителя явиться пред их светлые очи, и если мы и тревожились о нем, то лишь при мысли о тяготах путешествия, ожидавших уже немолодого, седовласого человека, или о всем известных разбойничьих бесчинствах на дорогах Папской области [2], вновь уси­лившихся после кончины сурового Папы Сикста. Лишь когда мы получили весть о благополучном прибытии учителя в Рим, во мне впервые шевельнулась тревога, однако она не была связана с этой вестью, но имела совсем иную причину.

Все дело в том, что в этот вечер Диана, боготворимая мною девушка, племянница и ученица синьора, впервые после длительного перерыва пришла ко мне в расположенную на самом верху дома и широко открытую к небесам комнату, которую мы, ученики, в шутку называли «преддверием неба», так как в ней хранились инструменты и стекла, с помощью которых синьор учил нас исследовать звездное небо. Приход ее так смутил и взволновал меня, что руки мои заметно тряслись, когда я готовил для нее телескоп. Ее руки, как мне показалось, тоже слегка дрожали, но я не отважился приписать это своему присутствию, ибо мне никогда не приходило в голову, что она может хотя бы заметить мои чувства, не говоря уже о том, чтобы разделить их. Ах, в моих восторженно-влюбленных мальчишеских глазах она была не просто женщиной, как все остальные девушки, – она была для меня почти богиней! Каким удивительным казался ее образ, уже хотя бы благодаря столь необычным для ее пола ученым занятиям! Товарищи мои в шутку называли ее Уранией, а я и в самом деле считал это имя единственным достойным ее именем: разве не странствовала она меж звезд подобно небесной музе? Я до сих пор отчетливо вижу перед собой ее умное гордое лицо, всегда серьезно-благоговейный взгляд, устремленный на синьора; лишь иногда, когда учитель – случайно или сознательно – чуть дольше обычного говорил, глядя ей в лицо, оно вдруг как бы освещалось изнутри, словно озаренное сиянием небесных светил. Только в последнее время, перед самым отъездом учителя, она нередко казалась мне задумчивой и озабоченной, и если прежде она приводила нас в восторг своими умными, тонкими вопросами, – ей почему-то нравилось называть его не дядюшкой, а учителем, – то теперь, слушая его разъяснения, она без­молвствовала, а еще я заметил, что она часто ходит в близлежащий монастырь кларисс