Преданный дар - [17]

В Париже Позняков старался быть неприметен. Но иногда записывал свои впечатления от города, даже по-русски. И талант прозаика у него был немалый:

Улица Алезиа – совсем особенная улица, даже в этом огромном Париже, где каждая часть города, каждая улица имеет свое опреде­ленное лицо. Прямая, широкая, засаженная деревьями, она имеет в себе что-то устарелое и провинциальное. Большие, новые доходные дома – «полный комфорт», – мастерские с выцветающими вывеска­ми, слепые корпуса фабрик, маленькие кафе, откуда несется стук бильярдных шаров, – и элегантные бары с оранжевыми стульями под зонтиками, как-то странно сливаются здесь в одно целое. Здесь од­новременно чувствуется и трудолюбивый рабочий Париж, и близость разгульного Монпарнасса с его футуристическими художниками и длинными, светловолосыми, богатыми северными девами, и скуповатая серьезная основательность француза-буржуа, под старость лет ушедшего от дел и живущего на свою ренту. Съестные лавки полны здесь продуктами самых разнообразных цен, так как по утрам их наполняют и жены бедных рабочих и ремесленников, и кухарки богатых господ; в кафе можно выпить, одинаково не вызывая удивления, и стакан дешевого красного вина, и лучшее английское виски; в окнах магазина выставлены рядом и рабочая серая рубашка в 15 фр., и шелковый галстук в 100 фр. На ушу против метро в большом кафе Зейер сидят важные люди, в старомодном крахмальном белье и в черных костюмах, и читают «Ле Матен»; «молодые патриоты» продают свои платки при выходе из церкви старым, почтенным дамам. И тут же рядом молодые парни в каскетках продают Юманите и весело издеваются над золотой молодежью – так что всё это дело часто кончается свалкой и вмешательством полиции.

* * *

Ну, а из Парижа в Испанию – зачем?.. Сохранилась скверная фотография еще молодого Познякова в Испании, на фоне Пиреней. Там он одет в советскую форму, в пилотку.

Значит – приказали. А тут не спрашивают – зачем.

Теперь можно продолжить цитату с того места, где обрывается «История моего рода».

Я приехал в Испанию в январе месяце 1938 года. В то время въезд в Испанию был строго запрещен, но ехать пришлось нелегально. Помню из города Перпиньян мы выехали ночью на огромной машине, позади которой были привязаны наши большие чемоданы один из которых был полон автоматическими пистолетами и патронами к ним. Внутри машины кроме шофера помещался я и четы других советских товарища, сердце у меня было неспокойно: хотя я не знал, что среди французской пограничной стражи тоже имеются свои люди, однако легко было нарваться и на чужих. Сначала дорога шла по равнине, потом стала подниматься в гору. Было совсем тем­но. Снопы фар вырывали какие-то скалы, иногда погружаясь в черные пропасти, но вот впереди показался свет. Машина затормозила к нам подошел французский таможенный чиновник, шофер нагнула к нему и что-то тихо сказал, тот махнул рукой и машина двинулась снова. Вот и всё – мы в Испании.

Через минуту второй пограничный пост уже испанский. Здесь нас окружила куча людей в пилотках с обвязанными крест-накрест пулеметными лентами, с тяжелыми револьверами у пояса. Они радостно и возбужденно что-то нам кричали и поднимали в воздух сжатые кулаки в знак антифашистского приветствия. Мы поехали дальше – слева из-за гор взошла луна и озарила лесистый пейзаж гор и утесов и дорога спускается вниз и на одном из поворотов немного справа я увидел огромный тяжелый четырехугольный каменный форт. Посередине стены были массивные железные ворота, они были открыты и с обеих сторон стояло по часовому. Они очевидно знали о нашем прибытии так как оба стали на караул когда мы въезжали в ворота. Мы проехали коридор в форме арки, мощеный внутренний двор и въехали во второй коридор, освещенный электрической лампочкой. Напротив нашей дверцы направо, была маленькая дверь в стене. Шофер убежал туда, а мы стали выгружать вещи из автомобиля, через минуту он вернулся в сопровождении человека, который на чистейшем немецком языке представился, как комендант форта и объяснил, что мы находимся на пропускном пункте интернациональных бригад и сказал, что устроит нас ночевать в своем кабинете и предложил немедленно пойти закусить. Мы спустились по узенькой лестнице и вошли в огромную кухню под сводчатым потолком, всю залитую ослепительным электрическим светом. Посередине была большая четырехугольная плита, вся блестевшая начищенной медью, а у задней стены стоял длинный, покрытый клеенкой стол, за ним сидело около пятидесяти человек. Здесь были люди всех национальностей немцы, французы и англичане, болгары и даже негры.

Когда медленно идешь по жизни, то она тебе не приметна, и ты не замечаешь ее уроков. Скользят дни, проходят мысли, чувства и люди, земля развертывает себя перед нами всё шире и шире в своем многообразии – и некогда тебе вдумываться во все перед чем ты проходишь, на что ты глядишь. Но вот приходит день – и ты как то подсознательно сознаешь, что скоро жизнь твоя кончится, что обрыв близок. И как только это произошло – значит, ты уже стар. Тогда садись и пиши, если ты можешь. То, что ты видел, пригодится другим а если нет, создаст тебе иллюзию какой-то работы. А писать ты можешь о многом.