Предания, сказки и мифы западных славян - [6]

Самое известное творение Эрбена «Букет» («Kytice») вышло с первоначальным названием «Букет из народных преданий» (1853 г.), а в 1861 году автор расширил книгу, назвав ее «Букет из поэм Карла Яромира Эрбена». Поэмы из «Букета» по-прежнему вызывают глубокий интерес: они положены на музыку, по их сюжетам сняты фильмы, к ним обращаются художники. В начале своего творческого пути Эрбен считал главной задачей только сохранить народные сказания, но в «Букете» ему удалось создать произведения неумирающей художественной ценности. Основная тема «Букета» – неотвратимость судьбы и вина героев или героинь поэм в собственной участи.

Эрбена очень серьезно занимал вопрос объединения славянского мира. Он с надеждой и уважением смотрел на русский народ и его творчество – история языка самого многочисленного в мире славянского народа внушала надежду на то, что языки малых славянских народов когда-нибудь обретут равноправие в европейском мире. Еще в 50-е годы ХIХ века Эрбен был избран членом-корреспондентом русской Академии наук.

В конце жизни он работал над русскими историческими памятниками: в 1867 году вышел его перевод летописи Нестора, в 1869-м – перевод «Слова о полку Игореве» и «Задонщина», отличающиеся высокими художественными достоинствами.

Крылатая фраза об истоках русской литературы: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели», если ее перефразировать относительно литературы чешской, должна звучать так: «Все мы родом из баллад и сказок Эрбена». В том числе и великий роман Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка», который оставил неизгладимый след в мировой культуре, роман, состоящий из баек, болтовни, историй, рассказываемых сочным народным языком с пражскими просторечиями, любимым героем Чехии – Швейком.Карел Яромир Эрбен

Букет из народных преданий

Букет

Мать умерла и взята могилой,

Сиротки после нее остались,

Каждое утро к ней приходили,

По матушке своей сокрушались.

Пожалела мать сыночков и дочек;

Душа ее возвратилась

И воплотилась в малый цветочек,

Им вся могила покрылась.

Узнали матушку детки по духу,

Узнали и заплясали;

Простой цветочек, свою утеху

Материнской душою назвали[1].

Мать-душа нашей родины милой,

Вы, простые наши преданья!

Собрал я вас на той давней могиле,

Кому принесу эту дань я?

В скромный букет цветки соберу я,

Лентой его украшу,

В широкие земли путь укажу я,

Там семьи, близкие нашим.

Может, и вспомнит о матери дочка,

Дух материнский почуяв,

Может, найдется далекий сыночек,

Сердцем услышит родную.

Клад

I

На пригорке, между буков,

храм построен с башней низкой,

с башни разносились звуки

лесом к деревеньке близкой.

То не колокола пенье,

что терялось в отдаленье, —

била грохот деревянный

созывал к молитве ранней.

Из деревни к Божьей славе

вверх идет толпа людская,

люди, что боятся Бога,

Христа муки воспевают.

В храме грустно, голы стены,

алтарь с покрывалом черным,

Христа страсти незабвенны

воспевает хор церковный.

Что же там в лесу белеет,

в лесу черном, за рекою?

То крестьянка поспешает,

малыша обняв рукою,

торопливыми шагами,

в лучшем праздничном наряде,

быстро к речке приближаясь,

с драгоценной своей ношей

бежит, к берегу спускаясь,

поспешает к службе Божьей.

Тут, вблизи лесной сторонки,

костел высится над нею,

крепко детские ручонки

обнимают мать за шею.

Ветерок легонько веет,

из костела слышно пенье,

хор по-прежнему рыдает

об Иисусовых мученьях.

Пятница идет Страстная,

люди Бога поминают.

Вдоль скалы она бежала,

вдруг, глазам своим не веря,

удивленно оглянулась,

вопрошая: «Где я? Где я?»

Побежала – и вернулась,

пригляделась, обернулась.

«Что со мною? По дороге

этой столько раз ходилось,

привели куда же ноги?

Неужели – заблудилась?»

Снова встала, оглянулась,

переменам удивляясь,

очи потерев, вздохнула,

снова к храму устремляясь,

повторяя изумленно:

«Боже, что за перемена!»

Триста лишь шагов от храма,

лес закончился дремучий,

здесь лежал обычный камень,

что ж такое? Дивный случай!

Взору что ее явилось?

Почему глазам не верит?

Вместо камня появилась

тут скала с открытой дверью.

Как от веку здесь стояла!

Что же прежде не видала?

В глубине видны чертоги,

что-то светится оттуда,

и, охвачена тревогой,

тянется она, как к чуду,

к пламени, что серебрится

лунным ярко-белым светом,

чтобы вмиг перемениться,

поражая солнца цветом,

медно-рыжим цветом солнца

на закате ясным летом.

Видя это, что есть мочи

на огонь она дивится,

заслонив ладонью очи,

чудо разглядеть стремится.

«Боже, что это там светит?»

Протерев глаза рукою,

застывает пред скалою.

«Как это блестит чудесно,

что же, что это такое?»

Внутрь идти боится все же,

преступить порог не может.

И стоит, глядит на пламя,

неотрывно им любуясь,

страх тихонько отступает,

любопытство побуждает,

и она в скалу проходит,

шаг за шагом, дале, дале,

словно манит ее кто-то,

шаг за шагом, – эхо в зале

раздается из-под свода.

И чем далее, тем ярче

разгорается сиянье,

и к нему ее толкает

будто чье-то настоянье.

Блеск ей голову туманит

и, пугая, манит, манит.

Видит, видит – что там видит?

Кто-то видел ли такое?

Быть такой красы не может!

Это что-то неземное.

Двери настежь распахнулись,

зал невиданно прекрасен,

стены золотом сверкают,

потолок в рубинах красных,

и хрустальные колонны,

отражая свет, сияют,