Пребудь со мной - [75]
Плечи у Конни ссутулились, она низко опустила голову, словно этот рассказ ее совершенно обессилил.
— Глупо, — пробормотала она.
— Что глупо?
— Что меня это так задевает.
— Ну разумеется задевает. Но война делает с людьми странные вещи. Это очень — ну, как сказать… интимная штука — спасение жизни. И это вызвало у Адриана чувство близости с тем пареньком. Но он чувствует гораздо большую близость с вами, иначе он никогда бы вам об этом не рассказал.
— Но зачем ему было говорить мне все это? Почему он в себе это не держал, в секрете?
— Так он же сказал вам, Конни, — его это гложет. Заживо съедает. И если никому не говорить, это перестает ощущаться как что-то реальное, а такое чувство может свести с ума. Так мне думается.
— Да, — согласилась Конни и взглянула на Тайлера. — Думаю, такое чувство и правда может свести с ума. — Она снова уставилась на свои колени. — Но это как-то все изменило. Может, не должно было. Да только изменило. Сделало меня одинокой. И он ведь сказал мне про это, как раз когда Джерри погиб. — Она кивнула. — Все изменило.
— Еще не слишком поздно. Когда вы разберетесь с этими вашими делами… — Тайлер махнул рукой, показывая, что имеет в виду теперешнюю ситуацию.
— Мне надо прилечь, — сказала Конни; она отодвинулась и легла на скамье на спину, ноги ее свисали с края скамьи.
— Конни, вам, возможно, следует обратиться к врачу.
— Позвольте мне побыть тут еще немного.
— Хорошо. Поднимите на скамью ноги — вот так, — просто положите их там как следует.
На ногах у нее были мужские ботинки.
— Я устала. Тайлер? — Она запрокинула голову, чтобы увидеть над собой его лицо. — Мне противно думать о себе, что я такая жалкая.
— Кто это жалкий, Конни? Вы просто пытаетесь делать все, что в ваших силах, как большинство из нас. Это не делает человека жалким.
Она поднялась и села, и ее движение опять донесло до Тайлера зловоние, которое от нее исходило. Очень тихо, так что ему пришлось наклонить голову, чтобы ее расслышать, она произнесла:
— В первый раз меня поразило то, что это сработало. Я до сих пор не уверена, что это была я. Странная штука. Вроде маленького эксперимента, вроде как когда мы с Джерри играли в лесу. Джерри был совсем крохой, может, три или четыре года ему было, у него был такой маленький складной ножик, и Джерри сказал: «А что у этой жабы внутри, как это выглядит?» — и он сделал надрез — прямо по мягкому жабиному животу. Я помню глаза этой жабы, они так выпучились на нас, когда Джерри разрезал ей живот и оттуда потекло что-то коричневое. — Конни громко шмыгнула носом и промокнула глаза платком Тайлера. — Бедная жаба. Мы не понимали, что делаем. Почему мы не понимали, Тайлер? Вы могли бы сказать Господу, что я сожалею о той жабе?
— Господь знает об этом, Конни.
— Он знает все?
Тайлер кивнул.
— Ох, Господи Иисусе! — Все тело Конни содрогнулось от внезапной дрожи, и Тайлер снова придвинулся к ней и обвил рукой ее плечи. — Вот она-то была и правда жалкой, Тайлер. Дороти Олдеркотт. Она сначала была одной из моих кормленок. Вы знаете, что такое — кормленка или кормленец? Это парализованные, так что вам приходится их кормить. А я тогда отвечала за кормленок. За шестерых. Вкатываю на кухню прямо на кроватях, так было легче всего это делать, ставлю рядком. Мы мелко-мелко крошили для них грэм-крекеры в маленькие бумажные стаканчики, заливали молоком. Когда все комочки размякали, мне надо было вливать это им в рот. Только у них глаза совсем были нехорошие, прямо как у той жабы. Они были ужасные. А у Дороти Олдеркотт борода выросла. Не знаю, отчего у некоторых старух борода растет. Надеюсь, у меня не вырастет. Только думаю, теперь это уже значения не имеет. И кто-то брил ей лицо время от времени, и, когда я ее кормила, надо было утирать ей лицо салфеткой, и я чувствовала под салфеткой колючую щетину. А она лежала в этой кровати и смотрела не отрываясь, и она меня просто достала, по правде говоря. Мне ее стало жалко — по-настоящему жалко. Не могла вынести мыслей о ней, что вот она так и будет лежать. Никто не приходил ее повидать, она не могла говорить, не могла пожаловаться — со всеми кормленками так было. А у Дороти Олдеркотт было две дочери. Я смотрела ее папку. Ни разу не пришли к ней. Так что она и правда была жалкая женщина.
— Ее положение было жалким, Конни, — возразил Тайлер. — Я не уверен, что можно назвать ее жалкой.
Теперь Конни смотрела на свою ногу: она закинула ногу на ногу и покачивала мужским ботинком.
— Один из поваров как-то сказал мне — а он уже много лет там работал, — что можно избавить их от их злосчастья буквально за пару секунд, просто дав им слишком много еды. Они ведь не могут хорошо глотать, так что еда пойдет не в то горло и они просто потонут — или как там? — захлебнутся этим пюре из грэм-крекеров. Так что я стала давать ей ложку за ложкой, а она все смотрела на меня этими своими глазами, и я сказала: «Все будет хорошо, Дороти» — и погладила ее по лицу нежно, потому что как раз тогда я ее полюбила, Тайлер. Вы говорите, что то, что Адриан спас тому парню жизнь, — интимная штука. Только и наоборот — это тоже интимно. А потом — сразу — ее не стало. Со второй, Мэдж Любено, было иначе. Она немного поборолась, и от этого я почувствовала себя как-то очень странно. Так что я больше никогда уже этого не делала.
