Праздник жизни - [4]
Скрипнула давно не смазываемая калитка, чиркнули речные голыши, которые Элеонора неустанно собирала и тащила в сад.
Явился Адальберт.
Елена увидела его в открытых дверях погреба и даже чуть испугалась.
Мужчина лет под семьдесят с черными как смоль волосами, издали напоминавшими парик, по-юношески бесстрашно оперся обеими руками на створки откидывающейся дверцы погреба и смотрел вниз, прямо Елене в лицо. Его черная сутана почти заслонила дневной свет и ниспадала с рук крупными складками, отчего они напоминали крылья птицы.
- Адальберт, - произнес он, продолжая висеть на створках дверцы.
- Елена, - ответила Елена. Стоящую на нижней ступеньке лестницы в сыром, плохо освещенном погребе, ее вдруг обуял страх. Она оказалась стиснутой между черноволосым Адальбертом и мертвой Элеонорой. И наваждение обрушилось на нее с невиданной силой.
Это вовсе не Адальберт, это спрятавшийся под черной сутаной самозванец. Словно огромная черная птица, он закрыл выход и пытается протиснуться в узкий проход лестницы. А под сутаной принявший личину Адальберта самозванец прячет бритву с прилипшей к ней высохшей пеной и рыжими волосками, потому что совсем недавно брился ею примчавшийся к нему рыжий вестник, который на сей раз предал не сына Марии, а саму Марию.
А Мария, стоя возле своей умершей матери, глаза которой оставались открытыми, потому что в жалкой лачуге не нашлось даже медного гроша, чтобы прикрыть веки, не предчувствуя ничего дурного, ждала своего самозванца. Корсаж в заплатах, чулки спущены до самых колен, на бедрах синяки от безумств самозванца. Явившийся с предательским известием самозванец взял Марию на сутане прямо на глазах у мертвой матери, а потом вытащил свою острую бритву.
"Рраз!", и вот уже Мария мертва, так и не успев прийти в себя после наслаждений, кровь из ее горла медленной струйкой стекает вниз по скользкой лестнице лачуги
pa-cem
pa-cem
pa-cem...
- ...suam pacem, - вернул к действительности застывшую в ужасе от собственного видения Елену голос Адальберта.
- Что вы сказали? - смутившись, переспросила она.
- Do-mi-nus Dei no-bis su-am pa-cem, - произнес по слогам Адальберт латинское изречение, и в погребе оно прозвучало гулко, как в бочке. - Да ниспошлет нам Господь Бог мир и покой, - перевел он для верности. - Не подниметесь ли наверх, живым удел живых, - приветливо обратился он к окончательно смутившейся и порядком продрогшей Елене.
Когда чуть позже они мирно пили кофе на широкой скамье под грецким орехом, Елена внимательно присмотрелась к Адальберту. В его темных волосах действительно не было ни одной седой прядки, которым в таком возрасте просто полагалось быть. Его лицо так и светилось приветливостью, в уголках глаз лучились морщинки - может быть, от частого мигания, а может - от смеха. Елене снова стало неловко - теперь уже оттого, что такое светлое лицо она наделила мрачными чертами самозванца. Адальберт рассказал, что Элеонора была у него только раз, призналась, что прожила жизнь неверующей, не помнит, чтобы ее крестили или причащали.
- "Исповедь - откровение труса" - так она мне сказала в тот раз, - дуя на горячий кофе, вспоминал Адальберт. - Она наговорила много нечестивых и святотатсвенных слов, а в конце попросила, чтобы, когда настанет ее час, я проводил ее в последний путь. Попросила она об этом робко и смиренно, так что я не мог не внять ее словам. Я и сейчас помню, как Элеонора вытащила из кармана клочок старой газеты, на котором было что-то написано корявым почерком, и торжественно прочитала написанное: "Похвален обычай верующих, провожая усопшего из дома, вместе молиться и петь псалмы". "И мне бы этого хотелось, - сказала она мне, - только, похоже, не все они будут верующими".
Елена видела, как Адальберт, вспомнив просьбу Элеоноры, улыбнулся. Может быть, в его памяти всплыло выражение ее лица, которое наверняка напоминало то, с каким Элеонора после чтения стихов задавала Елене ставящие в тупик своей наивностью вопросы. Слегка вздернутые брови и чуть опущенные уголки рта. Если бы кто-то в этот момент гладко причесал ее и ловко соорудил из волос узел на затылке, она походила бы на крестьянку откуда-нибудь с юга, с удивленным видом позирующую художнику.
Все так же улыбаясь, Адальберт вынул из кармана пиджака тщательно сложенный листок и протянул его Елене.
- Здесь те, кто по желанию Элеоноры должен присутствовать при ее отпевании. Очень странные имена, милая Елена. Должен признаться, мне трудно было их разыскать. О том, где они живут, Элеонора имела весьма смутное представление, сведения ее изрядно устарели. За эти долгие годы все так часто менялось и случилось больше, чем, возможно, иной раз нам кажется, но, видит Бог, я старался. Я увлеченно предавался поискам, и они доставили мне истинное наслаждение в моей однообразной жизни священнослужителя, когда перед глазами в привычном порядке меняются только новобрачные, окрещенные да усопшие, - рассказывал Адальберт, и его голос звучал, как голос человека, удовлетворенного тем, что он совершил доброе, богоугодное дело от всего сердца.
Елена развернула протянутый Адальбертом листок и принялась внимательно читать:
…В течение пятидесяти лет после второй мировой войны мы все воспитывались в духе идеологии единичного акта героизма. В идеологии одного, решающего момента. Поэтому нам так трудно в негероическом героизме будней. Поэтому наша литература в послебаррикадный период, после 1991 года, какое-то время пребывала в растерянности. Да и сейчас — нам стыдно за нас, сегодняшних, перед 1991 годом. Однако именно взгляд женщины на мир, ее способность в повседневном увидеть вечное, ее умение страдать без упрека — вот на чем держится равновесие этого мира.
Роман Юлии Краковской поднимает самые актуальные темы сегодняшней общественной дискуссии – темы абьюза и манипуляции. Оказавшись в чужой стране, с новой семьей и на новой работе, героиня книги, кажется, может рассчитывать на поддержку самых близких людей – любимого мужа и лучшей подруги. Но именно эти люди начинают искать у нее слабые места… Содержит нецензурную брань.
Автор много лет исследовала судьбы и творчество крымских поэтов первой половины ХХ века. Отдельный пласт — это очерки о крымском периоде жизни Марины Цветаевой. Рассказы Е. Скрябиной во многом биографичны, посвящены крымским путешествиям и встречам. Первая книга автора «Дорогами Киммерии» вышла в 2001 году в Феодосии (Издательский дом «Коктебель») и включала в себя ранние рассказы, очерки о крымских писателях и ученых. Иллюстрировали сборник петербургские художники Оксана Хейлик и Сергей Ломако.
В каждом произведении цикла — история катарсиса и любви. Вы найдёте ответы на вопросы о смысле жизни, секретах счастья, гармонии в отношениях между мужчиной и женщиной. Умение героев быть выше конфликтов, приобретать позитивный опыт, решая сложные задачи судьбы, — альтернатива насилию на страницах современной прозы. Причём читателю даётся возможность из поглотителя сюжетов стать соучастником перемен к лучшему: «Начни менять мир с самого себя!». Это первая книга в концепции оптимализма.
Перед вами книга человека, которому есть что сказать. Она написана моряком, потому — о возвращении. Мужчиной, потому — о женщинах. Современником — о людях, среди людей. Человеком, знающим цену каждому часу, прожитому на земле и на море. Значит — вдвойне. Он обладает талантом писать достоверно и зримо, просто и трогательно. Поэтому читатель становится участником событий. Перо автора заряжает энергией, хочется понять и искать тот исток, который питает человеческую душу.
Когда в Южной Дакоте происходит кровавая резня индейских племен, трехлетняя Эмили остается без матери. Путешествующий английский фотограф забирает сиротку с собой, чтобы воспитывать ее в своем особняке в Йоркшире. Девочка растет, ходит в школу, учится читать. Вся деревня полнится слухами и вопросами: откуда на самом деле взялась Эмили и какого она происхождения? Фотограф вынужден идти на уловки и дарит уже выросшей девушке неожиданный подарок — велосипед. Вскоре вылазки в отдаленные уголки приводят Эмили к открытию тайны, которая поделит всю деревню пополам.
Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.