Праздник побежденных - [19]

Больше он не думал о Вере и не принадлежал себе. Неведомая сила посадила его на матрас, и как когда-то, влюбленный в Лельку, он испытывал желание умереть, так сейчас в присутствии дамы под глицинией он пожелал убить, убить большую серебристую рыбу. Он надел ласты, маску, зарядил ружье и, войдя по колено в ледяную воду, подумал: я раб, я ничтожество, я такой же слесарек, делаю на голове свою стойку и ловлю свой шанс. И рассмеялся. Но у меня из миллиона шансов нет ни одного, и в этом вся прелесть, а виновата во всем не дама, она попросту бесовка, а синяя вода, предо мной много синей воды. Вода забрала Аду Юрьевну. Воды боялся Фатеич, но он далеко, в жидком красноземе, запечатан навечно, но знаю, это его штуки.

Феликс лег в ледяную воду и ушел в иной мир, в синий мир глубины. Вода изумительно чиста, но дно было мрачным, ибо еще не распустилась молодая зелень цистозиры, а прошлогодние водоросли, хоть и в гирляндах серебристых пузырьков, тянулись грязными космами вверх. Он подплыл к барьеру, к грани камней и песка — там зияла голубизна с пританцовывающими лучами и ползущим по песчаному дну солнечным кружевом. Усатые султанки, поднимая облачка ила, отыскивали корм, вдалеке кинжалом сверкнула кефаль. Феликс сгруппировался и забыл о холоде. Он нырнул. Но разве подкрадешься к рыбе в такой прозрачности? Брызгами упавшей ртути рассыпалась стая, но тут же и собралась, и пасется, поглядывая наверх, на Феликса, распластанного в серебристой глади. Эта рыба не моя, решил он, напрасно мерзну, — и поплыл к мысу, к канализационной трубе. Он плыл вдоль берега, настороженно оглядывая камни, и был вознагражден. Вдали будто опустилась на дно серая шаль. Скат, вздрогнул Феликс, они в такое время на мели. Он выглянул на берег, на золотой стожок волос под облачком глициний, перевел ружье на «сильный бой» и подумал: пусть скат ляжет грибом на берегу, а сейчас главное — всадить гарпун в выпуклость на голове, между глаз, и тогда он свернет плавники, словно поля ковбойской шляпы, из жалюзи за головой толчками хлынет кровь, и он умрет на дне средь физалий и морских звезд, но если промахнусь, то в лучшем случае останусь без гарпуна, и уж, не дай бог, попасть под удар хвоста пилы. Раны остаются страшные, долго не заживающие.

Подтягиваясь за водоросли, переползая животом камни и бесшумно подгребая над расщелинами, Феликс приближался к архипелагу камней под мыском — там, по его расчетам, залег скат. Ему осталось миновать огромную глыбу, и только он вплыл в ее косую, словно черный парус, тень, как замер, парализованный парой немигающих зеленых глаз. Скат был под ним, они смотрели друг на друга, и инерция проносила Феликса, но он успел перекинуть ружье и выстрелить. Скат потянул гарпун, опрокидываясь свинцовым брюхом в кровавой мути. Феликс успел подумать: сейчас он порвет шнур, и пропал мой нержавеющий гарпун. Так и вышло, шнур безжизненно повис, гарпун блестел на песке, а скат, дымя кровью, как подбитый самолет, уходил в синеву.

Феликс достал гарпун и, весь в водорослях, в сгустках крови, вылез на глыбу и непослушными от холода руками связал шнур. Он замерз и хотел было выбраться на берег, но дама под облачком глицинии, ничего не предпринимая, лишь присутствием своим послала в воду опять. Он сделал последнюю отчаянную попытку и поплыл к канализационной трубе, к густо-зеленым зарослям цистозиры. Там казалось неглубоко, стану — и по пояс, но это не дно, это взвесь. Стоит неосторожно взметнуть ластами, и поднимается серая муть, а нырни — запутаешься в пятиметровых стеблях, и не выбраться, взвесь осядет, укроет, и будут ряпушки да сенегили мирно пастись над утопшим.

Феликс крался, отводил рукой водоросли, чуть отталкиваясь ластами. В мути будто повернули серебряный поднос. Лобаны!!! Феликс, не дыша, остановился и плавно направил ружье в их сторону. Он знал, вода мутная, и если не шевелиться, они обязательно подплывут полюбопытствовать. Он уже совсем задыхался, когда лобаны поднялись из глубины и в зеленой мути проявились их белые губы — сожмутся чечевичкой, и опять кольцо.

Они остановились далеко, но один лобан-разведчик подплыл, разглядывая Феликса, и, когда появился над ружьем, Феликс нажал курок. Краак! — треснула ткань, — есть! Килограмма три в нем, не меньше, подумал Феликс. А лобан сверкает колесом в облаке непроглядной мути. Но неожиданно леска ослабела. Не может быть, испугался Феликс и легко вытянул пустой гарпун. На месте лобана, кружась, оседает чешуя. Ушел! Он будет ходить в стае, и белая отметина, оставленная гарпуном, будет видна далеко в мути, выдавая всю стаю.

Нельзя говорить «есть» и мысленно взвешивать рыбу, будто она уже твоя, ругал себя последними словами Феликс, но на всякий случай зарядил ружье. Он уже не чувствовал холода и мог бы поплавать еще, но знал, что стая соберется не скоро, разве что к вечеру. Он поплыл к берегу, полный грустной музыки, но только миновал большой валун, как оцепенел: на мели, на песчаной лужайке рылся головой в иле гигант. Феликс был так близко, что мог бы тронуть его ружьем. Но лобан не слышал, потряхивая хвостом. Феликс выстрелил и тут же рассмеялся, он не мог попасть в рыбу с полметра, гарпун задел вскользь и держался на шкурке, лобан тянул, а Феликс истерически хохотал, и в маску попадала вода. Рывок, и он сойдет, подумал Феликс, но лобан не дернул, сдался. Он, как потерпевший катастрофу дирижабль, брюхом опрокинулся кверху на донные камни и трагически выкатил глаза. Пальцы Феликса смертельной хваткой вошли под жабры.