Праздник отцов - [8]

Наш вагон первого класса, подобно любому другому такому же вагону во французских поездах, оказался набитым людьми, обладающими привилегиями и покупающими билеты со скидкой. При приближении контролера они, совершенно опьяненные возможностью — придающей жизни особый аромат — не платить вообще либо платить меньше, замахали разноцветными карточками. Мои соседи свирепо взглянули на мой билет, за который я заплатил полную его стоимость; подозрительно посмотрел на меня и контролер. Прежде чем отнести чемодан в конец вагона и поставить его в предназначенное для громоздких вещей багажное отделение, — незаполненное, поскольку французы боятся воров, — я извлек из него книги. Читатель да еще к тому же страдающий доверчивостью, — взгляды, следившие за каждым моим жестом, сделались еще более мрачными. Я закрыл глаза. Эта моя поза способна была вызвать ко мне симпатию: вытащил книги, положил их перед собой и погрузился в спячку — подобная непоследовательность успокаивает: значит, какой-нибудь чудак. У меня пронеслась в голове мысль, что сегодня же вечером в Б. я окажусь лицом к лицу с двумя сотнями существ этой вот породы и что мне придется убеждать их — о чудо! — купить и прочитать триста страниц моей прозы. «Скорой и радостной победы!» — так ведь, кажется, они кричали в 1914 году, одетые в синее пассажиры Восточного вокзала. А может быть, это немцы так кричали?

Я вложил цветок в ствол своей винтовки, открыл глаза и принялся листать первый попавшийся мне под руку томик — двойное действие, сразу же опровергнувшее гипотезы моих соседей. Вскоре, однако, я поднял голову и повернулся к чистилищу покрытых инеем садиков и скелетоподобных грушевых деревьев, мимо которых с безразличной затяжной торопливостью катился наш поезд. Что за убогость! Посреди этой невзрачности я провел несколько лет своего детства, тогда, когда отец, истосковавшийся по родной провинции и уставший от Парижа, собрался с силами между двумя приступами кашля, подхваченного во время газовой атаки в 1915 году, и поселил нас, меня и мою мать, в одном из этих домиков, в самом унылом из этих мелькавших в утренней мгле домиков. До того унылом, хоть умирай. Он и в самом деле умер там через несколько лет. Но зато там в ветреные дни слышались свистки поездов, которые проносились мимо в вихре угольной пыли, спеша к излучающим колдовское очарование местам, каковыми были для него Верден, Вогезы, с их изрытыми снарядами полями сражений и прилегающими к ним кладбищами.

Я никогда не отказываюсь от горького удовольствия лишний раз проехать через родные края. Там я вновь обретаю в первозданном виде свое детство с запахом крытого гумна, с деревенским говором моей бабушки, с пучками люцерны, которые я срезал для кроликов садовым ножом. Медленная агония пригородов ассоциируется у меня с моим прошлым. «В это время года, господин Н., - сказала мне председательница Общества друзей французской словесности, — лучше ехать поездом. А то наш аэропорт часто бывает закрыт из-за тумана…» Благодаря этому предупреждению я теперь сидел сонный и одновременно нетерпеливый, страдающий от воспоминаний, окруженный запахом первых извлеченных из саквояжей бутербродов; ведь езда в поезде усиливает аппетит, и поэтому у людей со скидкой постукивание колес неразрывно связано с колбасным ароматом и ощущением бутылочного горлышка во рту. Хотя времена изменились, и теперь вместо пива пьют минеральную воду «Виттель».

Племя железнодорожных пассажиров состоит из железнодорожников, из судейских чиновников, из надменных дам, направляющихся в провинцию помочь дочери при родах, из молодых учителей, проверяющих домашние задания, из светловолосых стажеров, усердно решающих уравнения, из офицеров в штатском, из вдов, недавно похоронивших своих мужей, и из едущих в отпуск солдат. В вагоне для привилегированных лиц, безымянных и прозрачных, встречаются также рабочие-иммигранты, пересекающие его из конца в конец, слоняющиеся в проходе. Раньше были еще монахини и священники, но к концу шестидесятых годов они исчезли. В международных поездах к этому набору добавляются итальянцы в начищенных до блеска туфлях.

Поскольку железнодорожная линия проходит через несколько гарнизонных городов, поезд просто кишел чрезвычайно подвижными военными. Вереница худых одетых в джинсы и куртки парней постоянно забивала центральный проход вагона; они либо направлялись в бар, либо возвращались оттуда, иногда в сопровождении разбитных девиц одного с ними возраста, которых они угощали пивом. Какие же они все были красивые! Смеющиеся и красивые. Я вспоминал послевоенную Францию, приземистых ребят, девушек с тонкими губами. Мир переменился, или если не мир, то по крайней мере наше общество, ставшее более простым, более животным, и в то утро эта метаморфоза была мне по душе. Мне нравились силуэты, намеренная и одновременно невинная нескромность сжатых прилегающей одеждой тел, дерзкое выражение лиц с невидящими глазами, с глазами, устремленными в пространство поверх голов сидящих, поверх угрюмых лиц. Я попытался несколько раз привлечь к себе внимание какой-нибудь девушки, обменяться улыбкой с кем-нибудь из юношей, но напрасно; вероятно, я был похож на одного из тех надоедливых типов, сущее наказание в пути, которые, как милостыню, поджидают, чтобы им кинули хотя бы одну реплику, хотя бы словечко — во всяком случае, на меня никто не обратил внимания, и вскоре я постарался скрыть алчность своих взглядов.