Прайд. Кольцо призрака - [8]

Наташка хирург-гинеколог. Баб потрошит. А ей бы манекенщицей на подиуме».

– Натуля, это я.

Тишина в ответ. Не пустота. Слышно, как дышит. Круглые глотки воздуха.

– Это я, Натуля. Слышишь?

– И ты смеешь мне звонить?! – Задыхаясь, давясь. – Смеешь? После того.

Шваркнула трубкой. Так и телефон недолго разгрохать.

Сквозь гудки и треск пробился голос, тонкий, скользкий, словно кто-то пищит, высунувшись из щелки. Ничто не может скрыть едкой насмешки, ехидства в каждом слове. Но и осторожничает, опасается вроде.

– Эти беспрестанные телефонные разговоры доходят до нас только как шум и пение. Так вот, единственное, чему можно верить, – это шуму и пению, они настоящие. Все остальное – обман…

Ту-ту-ту

Ирина выключила телефон. «Черт с ними, чей-то чужой ненужный разговор».

В тоске уставилась на полные неподвижной духотой белые занавески.

«Я уже устала не понимать. Ну, с чего Наташка-то взбесилась? Пыль надо вытереть. Откуда столько пыли?»

В руке задрожал телефон. «Опомнись, дуреха моя!»

– Наташа, Натуленька, ну что случилось?

– Это я!

«А-а. Паша. Родной голос. До чего родной. Сам позвонил. Беспокоится обо мне. Пропала Алла. Только бы не скоро опять заявилась. Да всплывет еще, куда она денется!»

– Котенок, там у тебя моя рубашка должна валяться. Жалко…

– Рубашка? – повторила Ирина, помедлив. – Погоди, какая рубашка?

– Та, что из Таиланда зимой привезли. Она легкая, как раз сейчас бы носить. Я у тебя на дне рождении пиццу с помидорами на себя опрокинул. Так, наверное, рубашка и валяется, пока ты у меня жила. Посмотри! Может, отстирается.

– Пашенька, прости, плохо слышно, – растерянно проговорила Ирина. Она все слышала, но не могла ничего понять. – День рождения? Какой день рождения?

– Твой, твой, чей еще? – уже с раздражением, со скукой. – Что ты никак не врубишься? Мадам тебе орхидеи принесла. Слушай, я только сейчас сообразил. Это ей кто-то из клиентов преподнес. А она тебе. Точно, я с ней танцевал, а она мне рубашку салфеткой оттирала.

– Пицца… Орхидеи… – бессмысленно повторила Ирина, оттягивая время. – Ну да, ну да.

– Я ее в корзину для белья забросил, – уже торопясь, проговорил Павел. – Я бы ее завтра надел. Ну, пока, котенок, до вечера.

Положил трубку. Ирина стиснула виски. Ей захотелось диким криком отбросить от себя весь этот бесконечный день, все, в чем она до удушья запуталась. Изо всех сил обхватить Пашу за шею, прижаться к нему лицом и шептать без конца: «Я ничего не понимаю. Объясни мне все, твоей дурехе!

Для меня нет большего счастья, чем быть с тобой всегда, без конца, без края, только о том и мечтаю, раз тут, на земле, нет спокойного угла для нашей любви, ни в городе, ни в Таиланде, ни в Африке, так лучше нам найти могилу, глубокую и тесную, и мы с тобой обнимем друг друга крепче тисков, я спрячу голову у тебя на груди, а ты у меня, и никто никогда нас больше не найдет.

Я жила у Павла! Господи, какая пицца? Мой день рождения. До него еще целый месяц. Орхидеи. Как ты мог танцевать с Мадам? Она и не была у меня никогда. Ни разу. Этого не могло быть. Этого не было. Так с ума сойдешь».

Ирина с опаской прошла к корзине с бельем. Замерла, до боли прикусив губу. На самом верху лежала рубашка Павла, пестрой тропической расцветки, та, что она сама выбирала ему в Таиланде. Вся измазана бурыми застаревшими пятнами. «А это что под рубашкой? Чье-то платье. Не мое. Два тигра. Вместо глаз – алые бусины. Я бы такое сроду не купила. Это чужое платье. Откуда оно здесь? Орхидеи? Танцевал с Мадам?»

Ирина словно увидела тонкую руку. Мягкую, без костей, руку Аллы. Рука тянется, тянется, подает Ирине черное платье с тиграми.

Ирина с тоской обвела глазами комнату, пытаясь оживить намертво погасшую память, оживить эти призраки, заставить их дышать, двигаться в обнимку под музыку.

«День рождения. Мой день рождения. А кто приходил? Неужели и Алла была? Какое сегодня число? Я все перепутала».

Звонко шлепнула тапками, быстро сбежала по лестнице вниз к почтовому ящику. «О-о! Сколько рекламы скопилось. Счета, счета».

Вернулась. Упала в кресло. Сердце как будто кто-то ножницами стрижет. Вжик, вжик. «Июль, июль! На всех счетах равнодушными буквами АВГУСТ: тринадцатое, десятое, пятое. Но ведь я знаю точно: сегодня седьмое июля. Паша сказал «пятница», седьмое! Мне надо в офис. Горящие путевки зависли. Нет, я уже с работы. Что со мной? Больна? Нет! Я здорова. Розовые руки, паучок синяка выше локтя… Откуда синяк?»

Белые занавески, полные перегретого воздуха, туго надулись парусом и вплыли в комнату. Потом провисли, опадая.

Шевелясь, окутали кресло, чью-то голову, плечи, квадратные колени.

– Ай! – Ирина в испуге отскочила, прижав черное платье с тиграми к груди.

Там, в кресле, кто-то сидит. Вот две ноги в черных начищенных до блеска ботинках. «В такую жару ботинки!» Большая широкопалая рука появилась из-под занавески, с некоторой досадой отвела складки тюля в сторону.

Плоское лицо из чего-то мягкого, словно из воска. Желтоватое, отечное, расплывчатое. Волосы белесые, зачесаны назад.

– Простите великодушно. Дверь была открыта, вы бегали за почтой, а я поднялся на лифте. Позволил себе зайти. – Голос спокойный, гладкий, будничный. – Разрешите представиться, Николай Андреевич. Вот документик. Полюбопытствуйте!