Правосудие Зельба - [81]

— В убийстве?

— По-твоему, я должен был его купить? Слишком большой риск. Только не говори мне, что ради сохранения человеческой жизни любой риск оправдан! Это ерунда. Вспомни о пешеходах, гибнущих под колесами, о несчастных случаях на производстве, о полицейских, открывающих огонь на поражение. Вспомни о борьбе с терроризмом, в ходе которой полиция по ошибке или неосторожности уложила, наверное, больше людей, чем сами террористы. И что — по-твоему, надо прекратить эту борьбу?

— А Домке?

У меня внутри разверзлась пустота. Я словно со стороны видел, как мы стоим и говорим. Сцена из немого кино: высокий берег под серыми облаками, брызги грязной пены, взлетающие ввысь, узкая тропа над обрывом, а за ней поля, двое пожилых мужчин о чем-то взволнованно спорят, яростно жестикулируют, губы шевелятся, но сцена остается немой. Мне захотелось очутиться где-нибудь далеко-далеко от этого места.

— Домке? Я, собственно, вовсе не обязан больше ничего говорить по этому поводу. Забвение того отрезка времени между тридцать третьим и сорок пятым годами — фундамент, на котором построено наше государство. Ну, немного театра с громкими процессами и приговорами было — и, наверное, все еще остается — печальной необходимостью. Но в сорок пятом году никто не устроил «Ночи длинных ножей»,^[150] а это была бы единственная возможность заставить кое-кого заплатить по счетам. Потом фундамент опечатали. Ты недоволен? Ну хорошо, Домке был ненадежен и непредсказуем. Возможно, талантливый химик, но во всем остальном — дилетант, который на фронте не прожил бы и двух дней.

Мы шли дальше. Ему больше не надо было брать меня под руку: я шел рядом, стараясь не отставать.

— Фердинанд, это судьба может себе позволить так рассуждать, но не ты. Пароходы, идущие сквозь льды, нерушимые фундаменты, хитросплетения, в которых мы всего лишь куклы на ниточках, — что бы ты мне там ни рассказывал о законах жизни, фактом остается то, что ты, Фердинанд Кортен, ты один…

— Какая судьба? — Он вдруг разозлился. — Наша судьба — это мы! И я ничего не сваливаю ни на какие законы жизни. Это ты — человек, который так и не научился либо идти до конца, либо не идти вообще! Загнать в угол Домке или Мишке — это пожалуйста! А когда потом происходит то, что и должно произойти, ты начинаешь свои игры в щепетильность и, конечно же, ничего не видел, ничего не знаешь, и тебя там вообще не было. Черт побери, Герд, когда же ты наконец повзрослеешь?

Тропа сузилась, и я шел за ним, слева — море, справа стена, а за ней — поля.

— Зачем ты приехал? — Он обернулся. — Чтобы посмотреть, не убью ли я и тебя? Столкнув вниз? — Под нами в пятидесятиметровой пропасти пенилось море. Он рассмеялся, как будто это была шутка.

— Я пришел, чтобы убить тебя. — Он прочел это в моих глазах еще до того, как я успел открыть рот.

— А их тем самым оживить? — с издевкой произнес он. — Преступник решил поиграть в судью, а? Тебя, невинную овечку, цинично использовали? Да кем бы ты был без меня? Что бы ты до сорок пятого года делал без моей сестры и моих родителей, а потом — без моей помощи? Прыгай сам в пропасть, если тебе все это терпеть невмоготу!

Его голос сорвался. Я, не отрываясь, смотрел на него. Потом на его лице появилась ухмылка, которая была знакома мне до боли и так нравилась мне с детства. Сколько раз эта ухмылка служила мне сигналом к участию в каких-нибудь проказах или спасательным кругом в каких-нибудь трудных ситуациях — проникновенная, подкупающая, надменная…

— Герд, какого черта! Мы же с тобой старые друзья! Брось, пошли завтракать. Я уже чую запах кофе. — Он свистнул собакам.

— Нет, Фердинанд.

Я толкнул его в грудь обеими руками. Он еще успел посмотреть на меня с выражением безграничного удивления и, взмахнув руками, полетел в пропасть в своем развевающемся пальто. Я не слышал крика. Он ударился о скалу, и через мгновение его подхватило море.

19 Бандероль из Рио-де-Жанейро

Собаки проводили меня до самой машины, а потом еще бежали рядом, весело тявкая, пока я не повернул с проселочной дороги на шоссе. Меня всего трясло, и в то же время во мне ширилось давно забытое чувство: ощущение невероятной легкости. На шоссе мне попался навстречу трактор. Водитель пристально посмотрел на меня. Может, он видел со своей верхотуры, как я столкнул Кортена в пропасть? Я ведь даже не подумал о возможных свидетелях. Я оглянулся назад — другой трактор бороздил поле; двое детей ехали куда-то на велосипедах. Я поехал на запад. В Пуэн-дю-Ра я подумал, не остаться ли мне здесь и встретить Рождество в полном одиночестве, на чужбине. Но мне не попался ни один отель, а скалистое побережье выглядело точно так же, как в Трефентеке. И я поехал домой. Перед Кемпером я наскочил на полицейскую проверку. Сколько я ни убеждал себя в том, что она никак не может быть связана с поисками убийцы Кортена, страх не отпускал меня все время, пока я стоял в длинной очереди машин. Только когда полицейский махнул мне рукой, чтобы я проезжал, я облегченно вздохнул.

В Париже я успел на одиннадцатичасовой поезд. Он был пуст, и мне без проблем удалось получить место в купе спального вагона. В первый день Рождества, в восемь часов утра, я был уже дома. Обиженный Турбо встретил меня прохладно. Фрау Вайланд положила мою почту на письменный стол. Среди поздравительных посланий от разных фирм и учреждений была открытка от Кортена с приглашением провести Новый год с ним и Хельгой в Бретани и бандероль от Бригиты из Рио-де-Жанейро с каким-то индейским облачением. Я надел его вместо ночной рубашки и лег в постель. В половине двенадцатого зазвонил телефон.