Право последней ночи - [55]

С тех пор прошло несколько зим. Теперь он стал совсем взрослым. Иногда он встречал временных подруг, с которыми было хорошо, а как-то за одну, привлекательную и упитанную, пришлось даже драться с залетным соседом, решившим забраться на чужую территорию. У него даже рождались дети, но на них ему было наплевать. Каких-либо родственных чувств он к ним не испытывал.

Эту зиму он в очередной раз собирался переждать один, вот только осень, проклятущая, дождливая и голодная, действовала на нервы. Есть хотелось постоянно. Ягод и орехов, которыми он привык набивать брюхо перед зимовкой, было мало, а благословенное озерцо с карпами люди давно забросили, и оно превратилось в болото. Несколько раз он приходил и долго нюхал воду, макал в нее лапы, но ни одна рыба не попалась. Только лягушки издевательски квакали.

От расстройства, голодный и злой, он пошел дальше, к едва видневшейся на горизонте деревеньке, и там с наслаждением разломал человечьи ульи, полакомившись поздним медом. Это мародерство доставило ему невероятное удовольствие.

В деревню он наведывался не слишком часто, уж больно далеко она была от его угодий, но теперь его встречали ружьями и однажды угодили дробью прямо в толстую ляжку. Несмотря на то что боль была вполне терпимой, он трусливо сбежал и теперь разорял ульи только ночью. Человек с ружьем стал его злейшим врагом, пусть даже ружье стреляло дробью. Грохот выстрела пугал его, заставляя бежать со всех ног.

Так продолжалось еще пару лет. А потом деревенька захирела, ульи исчезли, и он перестал туда ходить, до той самой зимы, когда проснулся раньше положенного.

Есть было нечего. Он долго бродил по лесу, злой, голодный и агрессивный. Исходив свои владения и не найдя ничего стоящего, направился сперва на рыбный пруд, а затем, ведомый воспоминаниями, к деревне, пустой и заброшенной, где жизнь теплилась лишь в одном доме. Долго и безрезультатно пытаясь проникнуть внутрь, он удалился, затаив злобное желание поквитаться. К счастью, в этой одинокой избушке нашлось несколько чудных прозрачных штук, набитых сладкими сахарными ягодами. Расколотив прозрачные штуки об пол, он с наслаждением вылизал содержимое и, побродив по двору, решил вернуться позже, переждав надвигающуюся бурю, перед которой у него дыбом вставала шерсть. В доме кто-то возился, наверняка умирая от страха. Он чувствовал кислый запах человеческого испуга и радостно раздувал ноздри.

Порохом, ассоциировавшимся у него с болью в ляжке, из дома не пахло, а вот медом — да. Слабый аромат, почти незаметный, тем не менее ощущался и сводил его с ума.

Лес подождет. Все равно там нечего есть. Разве что кору ободрать, но разве та сравнится с медом?

Буря надвигалась слишком быстро, и он пошел обратно, решив переждать ее в одном из брошенных людьми убежищ, в которых, может быть, удастся разыскать еще немного этих сахарных ягод.

Возвращаясь, он неожиданно наткнулся на свежий след, пахнущий человеком и дымом. С помутившимся от голода и злости рассудком, он торопливо пошел следом, надеясь, что сегодня ему удастся не только поквитаться с человеком, но и сытно поесть.

***

На печи было тепло, однако не слишком комфортно. Нагретые кирпичи впивались в бока, даже подстеленное ватное одеяло не помогало. Крутясь с бока на бок под низким деревянным потолком, Алексей слушал, как кашляет Ольга, вдыхал кисловатый запах с примесью тлена, которым пропитались стены, и думал о своем. Ему хотелось встать и покурить, но он терпел, чтобы не тревожить жену.

Надо же, а ведь оба думали, что заснут сразу, как только лягут!

Они ворочались, аккуратно расправляя полы пальто и дубленки, которыми накрылись, чтобы не беспокоить друг друга, и каждый делал вид, что спит. Скосив глаза в сторону, Алексей долго пялился в темноту, на дощатые полати, на которых, судя по сырой вони, была навалена куча старого тряпья. Поленья потрескивали, ярко вспыхивали, разваливаясь. В поддувало сыпались красные угольки.

— Оль, — сказал Алексей. — Спишь?

Она вздохнула и, еще немного повозившись, повернулась к нему лицом.

— Нет. Ноги гудят, и в голове шум, но это от спирта. Господи, я думала, что никогда не согреюсь…

Голос у нее был вполне человеческий, и Алексей, не выдержав, спросил:

— Как ты жила все эти годы? Я ведь никогда не спрашивал.

Ольга улыбнулась с горечью, закрыла глаза, а потом ответила будничным тоном, насквозь знакомым по прежним временам:

— Так и жила, Леш. Ела, пила, работала, и все думала: чего же я не сдохла до сих пор? Пока с теткой жила, еще держалась, а как она умерла, так мне совсем поплохело. Не поверишь, дышать было больно. Помнишь тетю Юлю?

Он кивнул. Ольгину тетку Юлию, давно и прочно переименованную в Тютюлю, он видел редко, но встречал, если та выбиралась навестить родню, всегда радушно. Мировая старушка не стеснялась хлопнуть рюмашку, шутила, пела матерные частушки и была насквозь своей. На свадьбе он, молодой, пьяный, даже подсел к ней, приобнял за худенькое плечико и протянул рюмку:

— Ну что, Тютюля, вздрогнем?

— Я тебя дам Тютюлю! — притворно рассердилась старушка и принялась лупить его по затылку. Он прикрывался локтями и хохотал.