Правила одиночества - [108]

В Рустави прожили полтора месяца. Несмотря на тяжелую работу, это были шесть недель вольготной жизни. Затем вернулись в Манглиси, к службе в учебке, основным кошмаром которой были наряды.

Самым легким (относительно) был наряд в автопарк, самым кошмарным — наряд по роте. Но абсолютно все означали бессонную ночь. Предполагалось, что перед заступлением в наряд солдат должен привести одежду в порядок, почистить, подшить свежий воротничок, надраить сапоги, а затем отдохнуть не менее двух часов. Но на деле отдыхать можно было только после того, как у сержанта не оставалось замечаний. Понятно, что такой ситуации возникнуть не могло. Весь день вкалывали на хозработах, после обеда готовились к заступлению в наряд, зубрили устав. Сержант придирался к каждому стежку на воротничке, каждому слову. К окончанию учебки ненависть к сержантам была такова, что в день отправки курсантов в линейные войска командиры взводов куда-то исчезали — прятались, боясь расправы, и справедливо. Полгода многие жили ожиданием дня, когда можно будет врезать сержанту и сразу уехать, не боясь последствий. Но напрасно они аки львы рыскали по территории части: обидчики как сквозь землю проваливались.

Но случались и чудеса: иногда и сержанта могли отправить в войска, и это было все равно что проштрафившегося мента посадить в лагерь к уголовникам — впрочем, это происходило редко. Чтобы избежать расправы, сержантов старались командировать в военные училища, в хозчасть и т. п. Но отдельный поезд, конечно, предоставить не могли.

Перед самой отправкой прошел слух о том, что Джумабаев откомандирован из школы сержантов и поедет вместе с курсантами в Баку. Ислам не верил своему счастью. Разве есть справедливость на земле? От Тбилиси до Баку, как помнит читатель, всего одна ночь, но какая! Во всем составе, отправившемся из Тбилиси в Баку, царили удаль и веселье: так, видимо, чувствуют себя люди, вырвавшиеся из застенков. Ислам обошел весь поезд — Джумабаева нигде не было. Переходя из вагона в вагон, Ислам наткнулся на странную процессию. Упитанный солдатик, ползая на четвереньках, мыл полы. А за ним веселясь от души, торопя и подбадривая его пинками, двигались бывшие курсанты. В полотере Ислам узнал розовощекого Зудина, бывшего каптерщика. Полгода сытой, спокойной жизни на глазах вечно голодных, измученных солдат обернулись таким наказанием: его заставили мыть полы во всем поезде, всю ночь.

Утром выгрузились в Баку, полдня просидели на вокзале, затем их отвезли в местечко под названием Насосная, под Баку. На двое суток расквартировали в жутких казармах, загаженных до такой степени, что спать в них отказались все, проявив общее неповиновение. Спали в воронках на берегу моря, постелив под себя шинели, бушлаты. Благо стоял май месяц — в Баку в это время достаточно тепло. Над ними летали чайки и что-то выкрикивали. Возможно, это была их территория.

Людей было много — не менее полутора тысяч человек. И здесь Ислам ходил, выкрикивая имя Джумабаева. Киргиз как сквозь землю провалился. На следующий день за солдатами приехали представители войсковых частей. Офицеры, держа в руках списки, выкрикивали фамилии тех, кого они должны были забрать с собой. Названные солдаты поднимались с земли, подходили и становились в строй. Увидев это, Ислам встрепенулся, встал и вдруг явственно услышал, как стоявший недалеко офицер из военно-морского училища выкрикнул фамилию Джумабаева.

Ислам, не веря своим глазам, увидел, как буквально в десятке метров от него с земли поднимается фигура, торопливо идет и становится в строй. Ислам подошел ближе и, ухмыляясь, стал пристально разглядывать плоское лицо киргиза, старательно прятавшего глаза. Офицер довел до строя солдат информацию, дал всем пятнадцать минут на сборы и скомандовал «вольно». Деваться Джумабаеву теперь было некуда. Он покорно стоял под дружелюбным взглядом бывшего подчиненного, не зная, что и думать. Ислам подошел, взял его под руку и увлек за казарму. Здесь он прислонил сержанта к кирпичной стене и спросил: «Ну, что будем делать, брат мой во Мухаммаде?»

Увязавшийся за ними Меликов вдруг стал взывать к милосердию, упирая на то, что дело происходит на родной земле, и морального права бить здесь чужака у Ислама нет. Ислам так не считал, но хотел услышать, что скажет Джумабаев, готовясь отвесить ему для начала хорошую плюху. Джумабаев стал мямлить, что ничего личного против Ислама он не имел, что все это была служба. Ислам ему не верил, но неконтролируемое чувство жалости уже охватило его, парализовав желание мести. Джумабаев был жалок, когда говорил: губы его тряслись, подгибались коленки — даже сквозь смуглые щеки проступил румянец страха.

«Желтолицая, кривоногая собака», — произнес про себя Ислам данное когда-то сержанту прозвище, пытаясь раззадорить себя. Но и это не помогло. Удивительное дело: в течение шести месяцев Джумабаев измывался над ним, а сейчас Ислам не мог справиться с чувством жалости. Он легонько ткнул его кулаком в подбородок, памятуя о том ударе, полученном в караулке, взяв за шиворот, встряхнул. Меликов тут же повис на его руке, умоляя не бить Джумабаева. Ислам уже не собирался никого бить, а просто делал движения для эмоциональной разрядки, но от досады он готов был треснуть по голове самого Меликова — благо, макушка маячила перед глазами. В итоге он сдался.