Правда о смерти Эрнеста Вальдемара - [2]

Во все продолжение этого времени, пульс Вальдемара был вовсе нечувствителен, дыханье же тяжелое и с промежутками в полминуты.

Такое состояние длилось четверть часа, почти без перемены. Затем из груди умирающего вырвался вздох, вздох естественный и в тоже время ужасающе – глубокий. Тяжелое дыхание прекратилось, оно стало не слышно, хотя и продолжалось с теми же промежутками. Оконечности умирающего словно окоченели.

Около 11 часов я, наконец, заметил признаки, обличавшие наступление действия магнетической силы. Взгляд глаз стал обращен как-то вовнутрь, в себя, – выражение, встречающееся только в случаях сомнамбулизма. Быстрыми горизонтальными пассами я заставил больного замигать ресницами, и минуту спустя он совершенно закрыл глаза. Но всего этого для меня было еще недостаточно. Я продолжал мои пассы до тех пор, пока все члены больного не улеглись в возможно удобное положение. Ноги были совершенно протянуты, руки свободно раскинулись на постели, голова слегка приподнята.

Когда я все это окончил, я пригласил присутствовавших исследовать больного. Доктора нашли, что он находится в состоянии магнетической каталепсии. Они очень заинтересовались. Один из них, Д., даже решил остаться с нами на всю ночь.

До трех часов утра мы оставили Вальдемара в покое. Когда же затем я подошел к нему, он находился все в том же положении и состояние его нисколько не изменилось. Пульс был нечувствителен, дыхание тихое, заметное только тогда, когда ко рту подносили зеркало, все же члены – холодные, как мрамор. Подойдя к Вальдемару, я сделал небольшое усилие, чтобы заставить его правую руку следовать за моей в движении, описанном над его головою. До сих пор эти опыты с ним мне плохо удавались, а потому и на этот раз я имел мало надежды. Но, к моему величайшему удивлению, рука его вдруг тихо и слабо поднялась и последовала по направлениям, указываемым мною. Тогда я решил попробовать заговорить с ним.

– Вальдемар, – сказал я, – вы спите?

Он не отвечал, но я заметил дрожание его губ и потому повторил вопрос во второй и в третий раз. При третьем – легкая дрожь вдруг пробежала по всему его телу, веки сами собой полуприподнялись, губы лениво открылись и тихим, едва понятным шепотом произнесли следующие слова:

– Да, я сплю теперь. Не будите меня. Дайте мне так умереть.

Я коснулся его членов, – они были так же холодны. Его правая рука все так же послушно повиновалась моей. Я снова стал спрашивать:

– Вальдемар, чувствуете ли вы все еще боль в груди?

Ответ последовал не тотчас; он был еще менее ясен.

– Боль? – нет… Я умираю…

Я больше не хотел беспокоить умирающего. Но в это время вернулся доктор Ф. и был до крайности удивлен, найдя своего пациента еще в живых. Он просил меня снова заговорить с умирающим.

– Вальдемар, вы все еще спите? – спросил я.

Как и раньше, прошло несколько минут, прежде чем получился ответ. И в этот промежуток времени умирающий, казалось, сбирал все свои силы, всю энергию, чтобы заговорить. На повторенный мною вопрос уже в четвертый раз он еще тише прежнего ответил:

– Да, все еще… сплю… умираю…

Минут пять после этого я не беспокоил больного. Доктора утверждали, что тотчас непременно должна наступить смерть. Я в последний раз обратился все с тем же вопросом:

– Вальдемар, вы все еще спите?

В то время, как произносил я эти слова, – в лице умирающего произошла разительная перемена. Глаза, постепенно открывавшиеся поднимавшимися кверху веками, в то же время закатились в своих орбитах, кожа приняла мертвенный цвет, походивший скорее на белую бумагу, чем на пергамент. Два красные пятна, ярко выдававшиеся на провалившихся щеках, вдруг стушевались, потухли. В то же время, верхняя губа поднялась кверху, оскалив зубы, нижняя же челюсть с внятно слышимым треском опустилась вниз, и страшно разинутый рот выставил черный, распухший язык. Общий вид больного сделался до того мерзким, отвратительным, что все с ужасом отступили от постели…

Больной не подавал больше признака жизни; ясно было, что он умер. Но… внезапно черный, распухший язык быстро зашевелился, задрожал, и дрожь эта продолжалась почти минуту. И затем из глубины неподвижных, раскрытых челюстей раздался голос… Голос этот был какой-то раздирающий, жесткий, мертвенный, он, казалось, выходил откуда-то издалека или из недр земли и производил на весь организм впечатление подобное тому, когда касаешься чего-нибудь липкого, студенистого, промозглого. Произношение этого голоса было необыкновенно отчетливо, нет, больше: страшно, чудовищно отчетливо. Голос отвечал на вопрос, который я ему только что перед тем предложил. Я спрашивал Вальдемара, спит ли он? И он отвечал:

– Да… нет… Я спал… а теперь… теперь я умер.

Никто из присутствовавших не мог подавить в себе того неописуемого, невероятного ужаса, какой произвели на каждого эти несколько слов. Студент Л. упал в обморок. Прислуга, как сумасшедшая, вы бежала из комнаты, и не было никакой возможности вернуть ее. Почти битый час провели мы, приводя в себя студента. Наконец, мы достигли желаемого и тогда только снова занялись исследованием состояния Вальдемара.

Теперь он уже не дышал. Подносимое ко рту зеркало уже более не тускнело. Мои старания заставить члены его, как прежде, повиноваться моей воле, теперь оказывались тщетными. Влияние магнетизма сказывалось только в дрожащем движении языка. Всякий раз, как я обращался к нему с вопросом, он, казалось, делал громадное усилие, чтобы ответить; но воля его была слишком непродолжительна. К вопросам посторонних он оказывался совсем нечувствительным. В таком состоянии я оставил Вальдемара, выйдя из его дома в 10 часов утра вместе с двумя докторами и студентом Л.