Правда о Первой Мировой войне - [193]

Першинг предлагал вначале развить удар левым флангом американцев, за которым последовал бы, в свою очередь, удар остальных корпусов, находившихся правее. Это означало завязку боя на сильной по своему естественному характеру и перерезанной крупными лесами местности Буа-де-Бургонь, к северу от Аргонн, где и численно противник был сильнее всего. Лиджет предпочел забить широкий клин в центре и, таким образом, охватить фланг леса Буа-де-Бургонь, угрожая окружить его и сочетая этот маневр с наступлением французской 4-й армии к западу.

Маневр этот был хорошо задуман, и когда 1 ноября Лиджет бросил в наступление свои войска, только один этот участок и оказывал сопротивление. А на следующий день арьергарды противника исчезли и оттуда, отступая с той же быстротой, как и другие германские части на остальных участках наступления американцев. Хотя германцы оказывали слабое сопротивление, но быстрота, с которой велось преследование, обгонявшее наступление французов на фланге, вызывала у войск большое напряжение. Военная машина 1-й армии работала значительно ровнее прежнего. Этому она всецело была обязана реорганизации, проведенной Лиджетом. Это было действительно так, несмотря на проведение армией чрезвычайно сложного маневра, при котором вся она постепенно должна была при преследовании зайти вправо и изготовиться к наступлению в северо-восточном направлении на сильную позицию между реками Маас и Шьер, на которую отошли германцы. Это захождение являлось введением к наступлению на Мец, но перемирие опустило над ним занавес.

В стратегическом отношении это наступление было бы важнее, так как германцы были особенно чувствительны к этому направлению. Оно было бы значительно серьезнее, чем теперешний случайный подход левого фланга союзников к кусочку рокадной железной дороги Кариньян-Седан, которая уже 3 ноября обстреливалась артиллерийским огнем, а 4 дня спустя ее достигла и пехота; но германцы уже ускользнули отсюда. Наступление вплоть до Седана являлось, конечно, волнующим и радостным финишем, но оно было показательно и с точки зрения выявления тех «вольностей», которые имели место при розыгрыше этого финиша.

Грубо и не считаясь с чувством французов, Першинг прислал директиву, что он желает, чтобы «честь вступления в Седан» выпала на долю американской армии, хотя Седан лежал теперь в полосе наступления французов. Першинг добавил следующее поощрение, вернее побуждение: «Разграничительные линии не должны являться препятствием». Эта директива была передана корпусам, даже без уведомления о ней Лиджета. В итоге 42-я дивизия со всех ног пустилась на левом фланге армии к Седану.

Но обычная для Першинга неясность терминологии привела к еще менее уместным, просто комичным результатам. 1-я дивизия, любимица Першинга (в составе корпуса, наступавшего в центре) так же наперегонки бросилась к Седану, выступив ночью. Попав в полосу наступления дивизий I корпуса и стремительно буйно пройдя сквозь них, она внесла смятение и беспорядок. Венец всей этой комедии заключался в захвате в плен этой дивизией командира 42-й дивизии. Вмешался Лиджет, который решительными действиями и энергичными словами навел порядок. Он сдержал обе дивизии и галантно позволил французам первыми вступить в Седан, загладив, таким образом, горькую память 1870 года.

Историк, обозревающий весь горизонт Мировой войны, должен признать, что это последнее наступление, начавшееся 1 ноября, не сыграло решающей роли. Оно оказало лишь дополнительное влияние. Дело в том, что Людендорф потерял авторитет и власть (просьба его о новом сопротивлении германских армий на границе была отклонена), а германцы искали мира еще до удара, развитого Лиджетом. Все же было хорошо, что перемирие задержалось настолько, чтобы позволить союзникам организовать свое наступление 1 ноября. Это явилось противоядием горьким воспоминаниям о первой фазе, вернее первом бое Маас-Аргоннской операции и доказательством того, что американская армия, очищенная в горниле боя и отточенная опытом, могла показать образцы командной и штабной работы, достойные геройских жертв ее войск.

эпилог

Ежегодно в день перемирия всплывают такие чувства и воспоминания, которые не появляются ни в один другой день года. Для тех, кто на себе испытал опыт этих четырех с половиной лет борьбы, воспоминания не располагают к повторению. Настроения же, при которых этот день вспоминается, подверглись за истекшее время значительным изменениям. В день самого перемирия вздох облегчения вырвался из всех грудей, и это было отличительной его чертой. В первые годовщины верх брали два противоположных чувства: с одной стороны, сожаление, когда буря миновала, о тех, кого из наших рядов вырвала война; с другой стороны, торжество, правда, и тогда редко восторженное, но все же повышенное чувство победы, что противник разбит. И эти настроения прошли.

Теперь день перемирия стал скорее днем воспоминаний, чем чествований. Война стала историей и может рассматриваться в исторической перспективе. Хорошая сторона войны состоит в том, что она углубила чувство товарищества и общности интересов как внутри наций, так и между нациями. Хорошо или плохо, но она подорвала наше «идолопоклонство», наше убеждение, культивирующее «героев» и мнение, будто великие люди сделаны из другой глины, чем простые смертные. Полезно и для истории, и для будущих поколений было то, что последнее десятилетие увидело такой поток откровений и показаний очевидцев, документов и мемуаров. То, что большинство участников войны еще живо, является громадным преимуществом, мешая подмене и подтасовке фактов. А сами историки так близко соприкасались с войной, так пропитаны ее атмосферой, что у них получился некоторый иммунитет, не позволяющий им заражаться отвлеченными рассуждениями, которым так легко поддается историк в уединенном кабинете спустя 50 лет после войны.