Правда о Бебе Донж - [4]

Именно в этот момент Жанна оживилась в своем кресле, пытаясь увидеть сестру. Было удивительно слышать голос Бебе, говорящий повышенным тоном. Но Бебе не попадала в поле ее зрения и она не стала напрягаться. Перед ней на зелени лужайки выделялись кроваво-красные герани. Жужжала оса. Мадам д’Онневиль глубоко и беспокойно вздохнула.

— Почему мужчины, там наверху, закрыли окно в ванной комнате? И в тот момент, когда окна закрылись, этим занимался Феликс, разве не послышался голос Франсуа, который сказал:

— Я абсолютно этого не хочу, доктор.

Колокола звонили к вечерне.

II

Теперь он был уверен, что не ошибался. Пусть это будет только интуиция, но она была еще более ощутима, чем доказательство. В тот момент он не принял мер предосторожности. Остался в плетеном кресле, с полузакрытыми глазами, разомлевшим от еды и солнца телом!

Четкость его воспоминаний была удивительной, будто предчувствуя важность этой минуты в будущем, он запечатлел эту сцену.

Получился контрсветовой эффект. Франсуа в своем кресле сидел немного ниже и лучи солнца, отражающиеся на аллее. мощеной красными плитками, придавала теплые тона всему, что он видел.

Теща находилась слева, довольно близко, в полупрофиль, и не глядя на нее, в его глазах запечатлелось фиолетовое пятно ее шарфа. Немного поодаль располагалась Жанна, вся в белом, растянувшаяся в шезлонге во всю длину.

Стол вместе с оранжевым зонтом находился перед Франсуа. Марта, только, что поставившая кофейник и чашки, возвращалась в дом. По мощеной дорожке были слышны ее шаги.

Что касается Бебе, то она стояла перед столом. И Франсуа смотрел на неё своими маленькими насмешливыми глазами, которые многие считали жестокими.

Его жена со странным именем Бебе, надо же! Она стояла к нему спиной. Разливала, насколько Франсуа мог судить об этом по положению ее руки, кофе по чашкам, потому что она закрывала собой то, что было перед ней. В этот момент она была очень грациозна: гибкий силуэт, немного безучастный, все достоинство которого подчеркивало заказанное в Париже бледнозеленое платье.

И действительно, если в эту минуту Франсуа обратил внимание на жену, то сделал это из-за платья. Он заметил, что оно было довольно прозрачным. На свету сквозь ткань отчетливо были видны ноги и просвечивалось красивое белье.

На ногах Бебе были тончайшие чулки, которые она упорно продолжала носить даже в деревне. Эта женщина, которая уже в течение многих месяцев не имела случая раздеться перёд мужчиной, носила самое красивое и тонкое белье, словно большая кокетка!

Вот о чем он думал сначала, просто, как это делает практичный человек, констатирующий очевидные вещи. Этим он не был и опечален, ни раздосадован. Он не был скрягой.

Второй мыслью, последовавший за первой, было воспоминание о ее обнаженном теле, ведь Бебе могла быть грациозной, с прекрасным лицом, но ведь случалось и по-другому, когда ее тело было пресным, а кожа малопривлекательно белой.

Кусочек сахара, мама?.

Ах нет, перед этим она еще произнесла одну фразу, которую Франсуа отыскал в своей памяти и, которая должна была его поразить. Жанна, растянувшись как одалиска, и закурив сигарету, сказала:

— Ты мне принесешь терновой настой, Феликс?

Со своего места Франсуа не видел Феликса. Сидел ли Феликс позади него? Логично было бы предположить, что он в это время подходил к столу. Но Бебе живо вмешалась:

— Не беспокойся, Феликс. Я сделаю это сама.

Почему она это сказала, ведь предпочитала, чтобы ей прислуживали? Чтобы никто не видел, что она делала на столе!

Стол располагался таким образом, что все кресла сгруппировались с одной стороны, а перед Бебе никого не было.

А уже потом она спросила:

— Кусочек сахара, мама?.

Франсуа не вздрогнул. Не нахмурил брови. Это было почти как в небытие. Лишь слегка дрогнули веки только для того, чтобы заметить мадам Д’Онневиль! И теперь у него еще создавалось впечатление, что она приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, но промолчала. Если бы она заговорила, то несомненно сказала бы:

— Разве ты до сих пор не знаешь сколько сахара я кладу в кофе, ведь уже двадцать семь лет как ты — моя дочь?

Она этого не сказала, неважно. Но это было в ее стиле.

Бебе начала разливать кофе в пять чашек. В Шатеньрэ пользовались только сахаром, каждый кусочек которого был завернут в отдельную обвертку.

Потом Бебе должна была говорить: чтобы нарушить тишину и привлечь внимание к одному, а самой в это время, подобно фокуснику, сделать совсем другое? Хоть немного дрожали её руки? Сжималось ли горло?

Франсуа видел только её спину и не мог знать об этом. В любом случае, в ладошке этой руки, которой все восхищались, находился маленький кусочек бумаги с белым порошком.

— А тебе, Франсуа, два?..

Разумеется, она знала, сколько кусочков сахара нужно ее мужу. Но, повернувшись ко всем спиной, она в этом нуждалась, чтобы чувствовать всех на своих местах, слышать их в то время, когда разворачивала обвертки с сахаром, в то же время развернуть другую бумагу, откуда и высыпала белый порошок.

Доказательством является тот факт, что она не спросила ничего ни у своей сестры, ни у Феликса. Еще одно доказательство; хотя, если вновь вспомнить, то можно их найти массу, так, она забыла налить терновой настойки Жанне, хотя помешала сделать это Феликсу.