Прана - [5]

Самки волнуются, нервно перекидывая младенцев из одной руки в другую, не глядя; взгляд устремлен на дверь. Сутулый самец стоит чуть впереди, скрестив ладони у гениталий. Еда! Первые подходят люди, берут; обезьяны зорко вглядываются – кто и сколько. Если кто-нибудь взял лишнее, они поднимают визг, лай, скалят зубы, заламывают руки со сжатыми кулаками. И если тот замешкается вернуть излишек – срываются с места, окружают его и, вырвав еду из рук, теснят к лесу. И возвращаются, вытянув губы совочком и покачивая головами".

Первая порция была готова к отправке. Наутро я сходил на почту и, выслав, позвонил. Журнал, похоже, был на грани закрытия. Да, сказал редактор, до конца месяца, а дальше – никаких гарантий.

Повесив трубку, я неожиданно вздохнул свободней. По крайней мере – от обязательств.

На следующий день мы отправились в Гималаи к истоку Ганга.

Я не знал, что в ту зыбкую ночь перед вылетом в Индию между нами, кратко забывшимися во сне, легла смерть и, повернувшись лицом к

Ксении, назвала ее день: восьмой.

Это и был восьмой. Она нервничала. Все шло через пень-колоду. В джипе на девятерых я был семнадцатым, с краю. То есть сбоку от джипа, будто на яхте, откинувшись от борта. Дорога – на многих участках не шире колес – вилась серпантином над мглистыми пропастями. Повороты – градусов до трехсот. Машины, сближаясь вслепую, сигналят и, не сбавляя скорость, закладывают вираж и – доля секунды – удар? Нет, стоим. Между бамперами не протиснуть и пальца.

И начинается умонепостижимое – этот медленный танец разъезда двух джипов, где каждый – одним бортом прижался к скале, а другим – над обрывом. Шоферы – как богомолы – рука на руле, другая приподнята, согнута в локте. И не шелохнутся. Осанка. И смотрят: глаз в глаз. И

– неуловимо ресничные жесты друг другу. И – движутся. Но на дорогу не глядя. На слух!

От Ришикеша до истока около 250 км – день езды со сменой джипа в

Уттаркаши. Оттуда дорога еще круче. На рыночной площади, в этом адском вареве машин и людей, я на миг зазевался и, вскрикнув от боли, еще успел отскочить в сторону: белый "Амбассадор", тихо катившийся вниз без водителя, ткнулся задним бампером мне в колено.

Ксения настаивала на немедленном возвращеньи. Какие тропы, какие ледники с такой ногой, – нервничала она, глядя как-то вниз и в сторону от меня. Я пританцовывал, пытаясь отвлечь ее от позора.

Решили: если не трещина, не перелом, то – к истоку. Она промолчала.

Допотопный рентген был найден в картонном домике в конце узкой улочки, выходящей на пустырь. В течение получаса брешь в стене была залатана и недостающая дверь навешена. Рентген делал мальчик лет девяти на вид.

Ушиб.

Шоферы отказывались наотрез – на ночь глядя. Уговорил на 30 км по пути – до ущелья "Горячая весна".

Только когда он высадил нас и, развернувшись, исчез, мы поняли, почему он с такой легкостью согласился нас подбросить. До оазиса оставалось едва ли не столько же – но уже по взвившейся от земли дороге. А это селенье, точнее – гноящаяся корочка по сторонам от надреза дороги, так же звалось "Горячая весна".

Безжизненные, чуть сковырнутые струпья построек. Шрам дороги, как бы продавленной заржавленным тесаком и присыпанный теплой золой по-живому. Утлый слезящийся свет. Без ашрамов. Ущелье, в которое солнце косит лишь часок.

Семиколенные катакомбы дома, по пояс выпростанного из земли, безмолвной и голой, такой же, как этот моложавый старик, ведущий нас по его галереям, лепящимся к скале над пропастью.

Майка на нем – как продырявленный воздух над полем после стихнувшей битвы.

Впереди он, за ним Ксения с ладонью на мутящемся животе, чуть согнувшись от резей, и за красным светофором ее рюкзака – я, полутороногий.

Комната. Лысая лампа с мигающим светом на жилистом шнуре из вспоротого потолка. Мятые глинобитные стены. Косо припавшая к склизкому полу кровать, без белья, с прожженной дырой в полосатом матраце. Дверь, поскользнувшаяся в петле, подергивающаяся, полуживая.

За ней – выход, скользящий к пропасти, без огражденья.

На кромке – будка туалета с боковым, на уровне груди, вентильным краном для душа. Двери нет, в будке – человек в одежде, на корточках, обняв голову, под открытым краном.

Ксения распластана на кровати, лицом в матрац, излучиной, у дыры.

На стене – насекомое, похожее на раздавленный нежно-красный куст; выплетается из себя, прорастая.

Темнеет. Лампа мигает, как глухонемой, все настойчивей. К выходу, которого нет.

Чувство такое, будто отсюда не выбраться. Никогда. Все, как мокрая скользкая глина, плывет. Под ногой, под рукой, нежно-красная, под хрусталиком глаза, под плывущей кроватью во вспышках икающей лампы, под Ксенией, в ней, между нами, во мне.

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко, – бормотал я, выхрамывая из катакомб на дорогу – пустынную, мертвую. Да и ей ведь не больше, чем на ушко, на одно только слово. Ты…

И топорщится нить, препираясь, и мигающий свет, и ни пальцев, ни губ. На игольное только ушко.

Нельзя, – бессмысленно повторял я, вглядываясь в смеркающийся горизонт дороги, – нельзя, – этому глинобитному небу, – нельзя, – этому глиняному ребенку в груди, – нельзя так…