Практикант - [3]

— Никому это здесь не надо, — с ударением на «здесь» произнес Казаку, когда я все же попытался, уже рассчитывая на отрицательный ответ, вернуться к идее продолжения университетского исследования после получения диплома.

Между прочим, развитие темы «не здесь» тоже было вариантом. Я даже отправил документы на поступление в магистратуру претендующего на статус общеевропейского университета в Будапеште, как вдруг — уже два месяца как я был дипломированным специалистом — на моем пути вновь возник человек с усами Молотова. Он явно еще прибавил в весе, и казалось, что под одеждой у него то и дело вздуваются пузыри. Теперь он если и напоминал Геринга, то совершенно безнадежного, перед загадочным недугом которого — вздувающими организм газами — капитулировали все медицинские светила Третьего рейха.

Я столкнулся с ним в вестибюле первого этажа университета, куда заходил пару раз в неделю, успокаивая себя тем, что, встревоженная моим отсутствием молдавская историческая наука может не на шутку запаниковать. Со стороны могло показаться, что огромный Казаку загораживает мне путь, как мужественный охранник щуплому — а они почему–то всегда словно недоедают — террористу.

Должен сказать, что мне не показалось. Ну, то, что он не давал мне пройти. Дорога на Будапешт, подозреваю, не самая худшая, была для меня закрыта.

Очередная с блеском обойденная вершина.

После разговора с Казаку — он словно дожидался меня в вестибюле — иллюзии вновь заняли в моей голове свое привычное место. Место планов на далекое и небесспорное будущее.

— Наука — это замечательно, — пропыхтел завкафедры, — но только на сытый желудок.

В его устах, что и говорить, это прозвучало убедительно. Скорее всего, поэтому, а вовсе не из–за родителей, умудрявшихся на протяжении двадцати двух лет отвлекать меня, как младенца от кровавых телевизионных сцен, от жизненных трудностей — скучная формулировка, загораживающая наполненные драматизмом события, — я и принял предложение Казаку.

Так я стал сотрудником издательства.

Его собственного книжного издательства, попасть в которое мечтал любой обойденный безумием студент исторического факультета Молдавского госуниверситета.

За исключением, разумеется, меня. О чем, возможно, догадывался и Казаку, но понять это я смог лишь год спустя, когда моя зарплата в издательстве дотянула, наконец, до жалованья кассирши в любой из сотен кишиневских банковских касс.

Но для начала меня ждало легкое разочарование: неказистый стол с криво подогнанными друг к другу боковушками из толстого ДСП и потертыми шестами вместо ножек, цилиндрическая форма и специфический диаметр которых наталкивали на мысль о ручке от деревянной швабры. В дээспешные боковые стороны была закована поверхность из толстого стеклянного листа, и вся эта нелепая конструкция занимала чуть ли не половину комнаты. Крохотной — четыре на шесть, не больше — комнаты на втором этаже ветхого здания городского музея, основную часть экспозиций которого составляли такие же тесные комнаты, арендованные мелкими фирмами под офисы.

Повернуться в комнате и в самом деле было непросто — я понял это еще на пороге. Стена справа от входа словно сдвинулась к центру комнаты, и все благодаря нескольким приставленным друг к другу столам с компьютерами, растянувшимся вдоль всей этой стены. Казаку, который вошел первым, из–за чего комната словно еще сильнее съежилась, громко представил меня присутствующим, а затем по очереди назвал по именам двух парней за компьютерами: «Эдуард, Лилиан», после чего показал на стоящего за стеклянным столом парня: «Корнел». Последний сразу насупился, ответив на мою сдержанную улыбку тяжелым взглядом исподлобья. Впрочем, возможно, мне это показалось из–за непривычного освещения: лицо Корнела отражало, в отличие от остальных ребят, не рассеянный, проникающий через окно дневной свет. Освещалось оно настольной лампой, которая, вопреки своему предназначению, стояла не на столе, а под ним, и свет от нее, насквозь проходя стеклянную поверхность стола, придавал взгляду парня чрезмерную выразительность, отчего мое первое впечатление вполне могло оказаться превратным.

Бросив взгляд на потолок, я сразу увидел эпизод из детства. Нас с братом, сидящих на маленьких деревянных стульчиках перед импровизированным экраном из белой простыни. Отец прикреплял ее кнопками к стене, за что нам троим доставалось от мамы, и это, понимаю я теперь, было единственным, что я за всю жизнь могу поставить матери в упрек и, увы, немногое, за что могу поблагодарить отца.

Папа добросовестно пыхтел, поправляя простыню и выдирая кнопки, еще поправлял и снова вдавливал кнопки в упрямую стенку, но складки все равно оставались, отчего, однако, демонстрируемые отцом диафильмы про Пифа и Геркюля — забавного кота и не менее забавного пса (кто из них Пиф, а кто Геркюль, я уже и не вспомню) — не теряли и капли своего волшебного обаяния.

Диафильм, правда размером с два, наверное, моих детских экрана, можно было смотреть, задрав голову, и в тесном офисе Казаку — были бы кадры для высвечивающейся на потолке проекции экрана размером с пропускавший свет стеклянным столом.