Прах и безмолвие - [131]

Внутри было темно и тихо, как будто огромная старая церковь напряженно прислушивалась, пытаясь уловить звуки приближения к ней процессии, звуки, которых она не слышала уже несколько столетий.

Но у Паско не было времени на разные фантазии, равно как и на то, чтобы отдать собору дань уважения. Он бросился по боковому приделу вдоль строя неодобрительно взирающих на него колонн к двери, ведущей на лестницу главной башни. Эта дверь была также не заперта, и из огромного зала, где все дышало вечностью, он попал в тесное душное пространство винтовой лестницы, где царило лишь его собственное, разгоряченное от бега дыхание.

На всем протяжении лестницы не было ни одного окна, и ни один луч света не пробивался сверху, указывая, где она кончается. Через несколько секунд Паско показалось, что он бежит вверх по эскалатору, который движется вниз, и поэтому сам он, Паско, остается на одном месте. Но тревожные слова подстегивали его, заставляя ноги отсчитывать ступени.

«…ее отец-шотландец совсем молодым уехал в Малайю священником-миссионером, в трудные послевоенные годы… для служителя церкви жениться на китаянке в то время, а возможно, и сейчас равнялось самоубийству, для общества он перестал существовать…»

Самоубийство… Паско интересовался всем, что касалось самоубийств. Почему только он не проявил побольше интереса к статье Элли? Почему не поощрял ее побольше говорить о своей работе?

«…семья переехала в Великобританию, когда Малайя стала независимой… преподобный отец Грэхем получил приход в западной части Бирмингема… что думали прихожане о его жене и их маленькой дочке, история умалчивает…»

Вдруг впереди забрезжил свет. Ступени привели Паско к маленькой лестничной площадке, под самым потолком которой было крошечное узенькое окошко. Будучи больше, чем бойница, оно все же пропускало благословенный золотой лучик солнца. Паско, шатаясь от усталости, подошел к окошку и жадно вдохнул воздух, струившийся из него. Оконце было таким узеньким, а стены такими толстыми, что, заглянув в него, Паско не смог рассмотреть, что делается внизу. Однако, увидев прямо под собой городские крыши, был разочарован тем, как невысоко он еще поднялся. Паско повернулся спиной к свету и снова устремился вверх по этой нескончаемой, вечной спирали, одолеть которую, казалось, нет надежды.

«…впервые играть она начала в школьном театре… самой большой ее радостью были во время каникул поездки с родителями на границу с Шотландией, где родился ее отец… они жили там в походной палатке…»

Нет, это просто дурной сон. Он сейчас вовсе не здесь. Он у себя в постели; вот сейчас он заставит свои ноющие от усталости ноги сделать еще одно, последнее усилие и окажется в знакомом мире теплого пухового одеяла, белых занавесок на окнах, сквозь которые вырисовываются в первых лучах восходящего солнца голубые цветы на подоконнике, и рядом, ровно дыша, спит Элли, такая аккуратная и тихая во сне, как будто весь ее дух противоречия, все ее богемная раскованность и несдержанность улетучились, стоило ей закрыть глаза; а их место занимало запрятанное где-то в глубине души стремление к порядку и согласию. Почему он не прочитал рукопись ее статьи для «Ивнинг пост»? Ведь именно Элли было поручено написать эту статью, чтобы он был ее первым читателем!

«…ей было восемнадцать лет, и она как раз собиралась поступать в театральное училище, когда умерла ее мать. По совету отца она взяла фамилию матери. Отец говорил, что Эйлин Чанг могла позволить себе то, что никогда не сошло бы с рук Эйлин Грэхем. Однако, уточняет Чанг, она решила взять фамилию матери не только с целью преуспеть в шоу-бизнесе. Это был способ продлить для нее и отца жизнь умершей женщины…»

Снова свет! Еще немного, и Паско поймет наконец, сон это или явь. Свет лился откуда-то сверху и с каждым шагом, дававшимся Паско с великим трудом, становился все ярче. Где-то там, наверху, была открытая дверь. Но куда эта дверь вела?

«…в двадцать шесть лет ее постигло страшное горе — умер отец. Она погрузилась в работу с такой самозабвенностью, с какой делает все, за что бы ни бралась.

…Сколько лет Чанг? Боюсь, что этого я вам не могу сказать, потому что это единственное, о чем умалчивает эта удивительно открытая и искренняя женщина. Да и почему она должна об этом говорить? Ведь все, кто знает Чанг, согласятся со мной, что, подобно тому, как вечны те великие произведения, которые она ставит на театральной сцене, время не властно над таким цельным, талантливым и необыкновенным человеком, как Чанг. Нам повезло, что она оказалась здесь, в Среднем Йоркшире, и мы просто обязаны оберегать ее как великое сокровище, каковым она является. А когда она решит уехать, потому что ее, конечно, потянет покорять публику и в других городах, мы ради самих же себя должны будем сделать все, чтобы ей было очень тяжело расстаться с нами…»

Паско шагнул из распахнутой двери на залитую ярким полуденным светом площадку, и голова у него пошла кругом от жары, ослепительного солнца и радости. Он схватился за дверной косяк, чтобы не упасть, и закрыл глаза. Когда он открыл их, он уже твердо стоял на ногах, голова у него не кружилась, и прямо перед ним была Чанг.