Прага - [19]

«Брысь!» — так и говорит она каждое утро, в подарок отцу. «Брысь!» — говорит она этим понедельничным утром, пока Джулии еще спят. Сама Эмили ночью спала часов пять, но, чтобы не расслабляться, напоминает себе, что много работает на новом месте, еще не привыкла к новой еде, новому воздуху, новым словам и новым людям. Она надеется, все это объясняет чрезмерную потребность ее тела в отдыхе и остальные не свойственные ей слабости. Конечно, это все временно.

В день выпуска из школы подруга мрачно предупредила Эмили о «пятнадцати фунтах первокурсных» — обязательном весе, который все девушки набирают на первом году в колледже До тех пор Эмили ни разу не слышала этого выражения и поняла, что оказалась бы совсем не готова, если бы не случайное замечание подруги. И взъярилась на самое себя за то, что не подозревала о такой всем известной и легко избегаемой опасности.

В свой первый университетский год в Небраске Эмили набрала шесть фунтов — шесть фунтов мышечной массы, которые сохранила и поныне, до этого понедельника, когда она в очередной раз безуспешно пытается загнать солнце обратно под Землю, и не потому, что хочет вернуться в постель, а потому, что вполне уверена: отцу, по которому она сейчас ужасно скучает, не помешал бы отдых; Эмили — в семи часовых поясах к востоку — будет его первой линией обороны.

— Kezét csókolom, kisasszony.

Пожилой охранник-венгр у входа в посольство всегда приветствует Эмили одними и теми же словами: «Целую руку, мисс». Он улыбается как можно шире, не показывая при этом зубы: пока не стал работать у американцев, он и знать не знал, что зубы у него плохие.

— Тогда я перестану ее мыть, Петер, — отвечает Эмили, и он неуверенно кивает, не вполне понимая, а Эмили порхает через турникет и в холл, охраняемый двумя американскими морскими пехотинцами за пуленепробиваемой перегородкой.

— Доброе утро, морпехи.

— Доброе утро, мисс Оливер, — в один голос отвечают две стриженые головы.

— Тодд, — говорит Эмили в этот понедельник, показывая на шеврон на рукаве черного солдата. — Ты когда успел получить вторую лычку?

— Подтверждено в пятницу, пришил в субботу. Спасибо, что заметили, мисс Оливер.

— Поздравляю, морпех. Теперь будешь строить Дэнни? — спрашивает Эмили, имея в виду белого капрала в будке.

— Муштра ему не помешает, мисс Оливер. — Сержант улыбается Эмили, ей все легко улыбаются.

Она наставляет повышенного в чине быть строгим, но справедливым, и не забывает назвать его комендор-сержантом. Минует рамку металлоискателя, забирает свою мелочь и ключи у охранников по ту сторону барьера, где ее улыбка вызывает новые оскалы. Эмили идет через скользящие стеклянные двери в те области посольства, где выложенные свинцом стены, детекторы микрофонов и системы кодирования речи; в этих безопасных условиях она будет готовить кофе для посла, улыбаться венгерскому министру финансов, выбирать послу рубашки и обедать с женами (и одним стеснительным мужем-профессором) французских дипломатов, пока вдовый посол совещается в отдельной комнате с самими дипломатами.

Она много работает. Она видит перспективу и сознает важность своей работы. Она в восторге от начальства и от коллег; они оказались примерно такими, как она ожидала. Я исключительно хорошо подготовлена к таким занятиям, напоминает себе Эмили. Все отлично. И отец говорил ей, как здорово она подходит для этого дела Отец необыкновенно гордится Эмили. В аэропорту он сказал ей, что она похожа на мать, а еще — на его южновьетнамского коллегу, погибшего в горах Лаоса накануне Рождества 1971 года. Это были у него самые высокие похвалы. Все хорошо, и все идет точно как она ожидала.

Но чем тогда объяснить кое-какие неуютные странности?

Вчера, в воскресенье, она читала под деревом на острове Маргариты. Куранты прозвонили одиннадцать, Эмили читала и поглядывала на компанию американцев и канадцев, игравших в какую-то жалкую разновидность футбола без захватов. В Небраске ни один из этих мальчишек не потянул бы даже в самом вялом матче, кроме Тодда и Дэнни, конечно. И вот Эмили открыла глаза, и солнце уже где-то далеко за спиной, она увидела над собой древесную крону, и футболисты уже все разошлись, кроме одного, который сидел рядом, привалившись к стволу, и читал ее книгу.

— Доброе утро, соня.

— Который час?

— Четыре тридцать.

Эмили заставила его повторить; думала, это шутка. Она еще сонная, даже снова отключилась на несколько минут. Задремать на людях на пять с половиной часов!

Но она осталась лежать поддеревом, не чувствуя ни желания, ни надобности хотя бы встать. Лежала, закинув руки за голову, рюкзачок вместо подушки, и болтала с Джоном, оттого что не представляла, что еще можно делать и где еще быть — странное чувство. Эмили рассказывала о своей семье — просто потому, что он спросил. Рассказала ему больше, чем кому-нибудь, не обнаружив почти никакой безотчетной сдержанности или предвзятости, потому что ни то ни другое не подходило в ситуации, к которой Эмили была совершенно не готова, но которая все равно не требовала выброса адреналина или спешного обдумывания, чем обычно оборачивается у нее неподготовленность.