Прага - [11]

— Хороший бизнес окей, — раз за разом одобрял он договор. — Хороший бизнес окей. — И добавил: — Дежо это мой имя.

— Джон. Хуан. Ян. Йохан. Жан. — Джон произносил свое имя, разгоняясь, на всех языках, какие только мог призвать на помощь.

— Янош. — Дежо-младший сообщил венгерский вариант. — Янош это ваш имя, — сказал он и дважды хлопнул Джона по грудине.

— Точно. Спасибо. Янош это мой имя.

Быстренько внесли Джонов багаж (университетское образование). Джон показал, что может вернуться позже, когда увяжут раскиданные пожитки старика, но сын не согласился.

— Дом ваш, — сказал сын. Взял Джона под руку и подвел к желтому стулу. — Дом ваш. Отдыхать.

Следующие двадцать пять минут Джон ерзал на жестких пружинах и наблюдал, как Дежо-сын пакует чемоданы и коробки и тащит их вниз к машине, всякий раз отвергая Джоновы бессловесные предложения помощи.

Наконец в квартире ни вещей, ни жизни — только мебель. Когда сын в последний раз отправляется вниз, старик замирает перед зияющим пустотой гардеробом и молча пялится в его нутро. Голова у старика медленно склоняется к плечу, потом он медленно опускается на пол и садится, поджав ноги. На Джона тоже действует неотразимая сила распахнутого опустевшего шкафа с мелодраматически взывающими дверцами наотлет. Это зияние меняет в комнате свет и даже запах. Сабо, спиной к Джону, таращится в открытый шкаф, на прожилину в дереве, молнией летящую по задней стенке, и на перекладину, провисшую под тяжестью одних воспоминаний о рубашках, пальто и платьях.

Старик поднялся и обернулся. У него растут волосы из ушей, и сегодня он не брился; жесткие волосины засели в глубоких диагональных морщинах. Он кивает и жует губами — вчера вечером это движение казалось неприятным, но теперь почему-то не так; Джону не противно, он видит нечто другое, не потребность приладить протез и не смакование бренди. Джон угадывает слова, запертые за этими губами, он точно знает, что Сабо пытается или надеется что-то сказать. В его пристальном взгляде Джон различает страдание, но в следующий миг старик направляется к дивану, ложится на живот, закрывает голову локтем и отворачивается.

Молодой Дежо находит субарендатора на балконе: облокотясь на перила, лицом к комнате, Джон смотрит на старика, который, по-видимому, спит.

— Окей, Янош! Хорошо! — объявляет сын. Жмет Джону руку и шагает к дивану, тычет отца под ребра. Старик бормочет по-венгерски и нехотя садится, но не встает. Сын что-то отрывисто произносит, показывает на Джона, на дверь: очевидно, пора уходить. Старик отвечает сердито: глядит в пол, но слова теперь выкрикивает. Ровный тон перерос в ссору, набух и помрачнел, как грозовой фронт, с удивительной Джону быстротой. Джон все стоит, опираясь на перила над уличным движением, отстранившись от криков — насколько это возможно, не покидая квартиры. Он подумывал уйти, но тогда по пути к дверям пришлось бы миновать разгневанных мадьяр, устроить спектакль из своего ухода во время их спора — они могли бы понять этот демарш как попытку Джона вызвать у них неловкость за то, что они посягают на время «богатого» американца, так что Джон остался на месте, облокотившись на перила и в недоуменном смущении глядя на тех двоих.

Сын в отчаянии вскинул руки и выдохнул, зашипел, как сдутая шина. Он полуобернулся к балконной двери, крикнул: «Окей. Бай-бай, Янош. Звоните, если нужен», — и бросил Джону ключи: маленький ключ от квартиры и двух-с-половиной-фунтовую отмычку от переделанной вагонной двери дома. Старик не пошевелился, когда сын уходил. Джон слышит, как внизу открывается массивная входная дверь. Через перила он видит, как Дежо идет к зеленому «трабанту», присаживается на капот и закуривает.

За спиной у Джона старик встает с дивана и что-то достает с верхней полки шкафа. Восклицает: «Amerikai, für Sie» — и дальше что-то по-венгерски. Джон стоит в проеме балконной двери, виновато пожимая плечами, как он научился делать, когда кто-нибудь упорно обращается к нему по-венгерски. Старик протягивает две фотографии в рамках. Помедлив, пристраивает одну на распределительную коробку, другую ставит на тумбочку рядом с лампой. Обеими руками показывает на фотографии, широко растопыривая пальцы и оборачивая к снимкам ладони, явно просит: оставь их здесь.

— Igen? Igen? Ja? Ja?

— Йа. Иген.

Старик, не глядя, жмет Джону руку и уходит. Джон возвращается от захлопнутой двери к балконным перилам; в пустой квартире ему еще неуютнее, чем было, когда здесь паковали вещи и ругались. Эхо подъездной двери еще раз взлетает с улицы. Старик шаркает по тротуару и складывается, забираясь к сыну на пассажирское сиденье. Взревев и подавившись, «трабант» медленно выкатывается в поток машин на проспекте. Мультяшные клубы черного дыма отмечают его траекторию от выезда на дорогу до исчезновения.

Джон разглядывает украшения, которые согласился хранить. На распределительной коробке черно-белый снимок непривычного формата: младенец не более двух-трех недель ót роду, замотанный в одеяла, сфотографированный сверху, плачет, глаза крепко зажмурены, крошечные кулачки молотят по воздуху. У дивана — тоже черно-белый и странного формата: золоченая деревяшка обрамляет юную женщину в белом платье. Не великая красавица, никакого дуновения волшебства или романтики. Просто женщина стоит у дерева, спрятав руки за спину, в платье, которое, наверное, не было модным ни в какую эпоху ни в какой стране.