Пожирательница гениев - [62]

Хотите того или нет, Пикассо — одна из очень редких «звезд», прошедшая через грохот разрушений последнего полувека, чья притягивающая сила не переставала расти. Как раз напротив. Для сотни тысяч интеллектуалов, разбросанных по всему миру, его имя сегодня представляет собой не только художественный стиль, но и мировоззрение, духовную или моральную позицию, — позицию, выходящую за пределы искусства, соприкасающуюся с философией и даже политикой. Невероятно, но, если вы поговорите с двадцатилетними, вы увидите, что быть за Пикассо не ограничивается предпочтением кубизма другой школе и живописи Пикассо — творениям любого другого художника. Вы очень быстро поймете, что это за предполагает и другие аспекты позиции по отношению к множеству проблем. Позиции, часто отрицающей и почти всегда расплывчатой, которую ее адептам было бы трудно определить.

В моей молодости нас было несколько десятков людей, любивших картины Боннара, стихи Малларме или балеты Стравинского. Сегодня не тысячи, а миллионы заявят вам, что они обожают Пикассо. Среди них ваш сапожник или господин, который пришел починить умывальник.

Я не вижу в этом подобии религии никакого зла самого по себе. Меня смущает и пугает то, что эти горячие адепты совершенно не знают заветов своего бога, потому что он сам никогда не стремился их определить. Поднимающаяся волна вознесла Пикассо на воображаемую вершину, освещенную светом, преломляющимся сквозь призму с многочисленными гранями, которые позволяют каждому видеть его под тем углом, который сам выбрал.

Однако Пикассо-человек и под этой волной неправдоподобной славы остается таким же уязвимым, как всякий подлинный художник. И это меня глубоко привязывает к нему. Я не поверю, что он никогда не знал сомнений, временами даже отчаяния. Между тем публика бросалась на все, что подписано Пикассо-гением, и никто никогда не уподобился мальчику из сказки Андерсена, который, несмотря на слепой восторг раболепствующей толпы, в своем детском простодушии воскликнул: «Король гол!» Пикассо во многих случаях это знал. Нельзя сделать 365 шедевров за год, а Пикассо случалось писать несколько полотен в день…

Я слишком сильно любила и ценила его неизменные хорошие качества, чтобы оскорбить его, считая, что он сам мог быть полностью удовлетворен некоторыми из своих бесчисленных произведений, за которыми гонялись, как за акциями Суэцкого канала.

Пикассо — человек нежный, чувствительный. Его совершенный вкус близок к чуду. Чтобы судить об этом, посмотрите на дом, который он выбрал на улице Гранд-Огюстэн. Я знаю мало таких прекрасных в своей простоте и благородстве домов.

Но этот человек, чье влияние пережило все потрясения, имеет одну безмерную слабость: ничто в его глазах никогда не стоило того, чтобы перенести пять минут принуждения, усилия и особенно скуки. Его молодость, как и Аполлинера, пришлась на время, когда запросто, с самым серьезным видом говорили: «Левое и правое, добро и зло, черное и белое представляют лишь внешнее различие, чисто условное…» Это время не только оказало на него влияние, но и повлекло по той дороге, которая немедленно привела его к сказочному успеху. Как сердиться на него за это?

Однако, рискуя показаться большей роялисткой, чем сам король, я обязана сказать: «В Пикассо заложено бесконечно больше, чем то, что он создал».

Быть может, я заставлю улыбнуться его ревнителей. «Чего еще требуете вы от человека, возвышающегося над самыми прославленными?» — скажут мне.

Я, знавшая его таким молодым, считаю, что он заслужил много больше, чем его жизнь, какой бы славой она ни была овеяна, но в течение которой, уверена, Пикассо-человек реализовал не все, что нес в себе.

Конечно, торговцы картинами и те, кто сами посвятили себя в сан жрецов его религии, нанесли ему огромный вред (подобно тому как «прустовисты» во многом вызвали отвращение к Марселю Прусту). Говоря о торговцах, я оставляю в стороне Розенберга[302], чей переезд в Америку предоставил Пикассо свободу самому заниматься продажей своих картин и отдал его, обезоруженного, в руки такого сорта друзей, благодаря которым вы делаете только большие и серьезные глупости…

Может быть, Розенберг копил своих «Пикассо» в подвалах, ожидая, когда цены на них увеличатся в десять раз, и извлекая их по чайной ложке. Но, во всяком случае, с поразительным чутьем он выбрал лучшие. Его выставки представляли публике дюжины полотен, искусно отобранных, выигрышно поданных благодаря рамам, тому, как они были повешены, обивке стен, служившей фоном, — словом, всему, что придавало им вид редкий и дорогой, в котором эти картины (несмотря на высокие цены, за них назначенные) безусловно нуждались. По крайней мере, определение достоинств произведений Пикассо оставалось еще делом кучки людей, которым они действительно нравились.

Увы! Вскоре после войны я пошла на одну из выставок в Музее современного искусства[303] на набережной Токио, где в огромном зале с голыми и холодными стенами висели без рам, на гвоздях или крюках, размещенные как попало в зависимости от размера или времени поступления, полотна Пикассо.