Пожирательница гениев - [33]
Интуиция не обманула меня. С того момента, как мы соединились, восхождение Серта стало стремительным. Заказы поступали из Соединенных Штатов, Южной Америки, Испании, Англии. Он единственный из европейских художников умел работать с очень большим пространством. Поэтому его приглашали для росписи зданий. Мастерство Серта-рисовальщика можно сравнить с мастерством мэтров итальянского Возрождения. Его неслыханное чувство пропорции и пространства позволило ему овладеть таким своеобразным мастерством, что его нельзя ни с кем спутать. Несколько выставок, на которые он был приглашен, имели такой резонанс, что испанские монархи приезжали на вернисажи. Родина сумела оценить его талант, пожаловав Серта самыми высокими отличиями.
— Ты знаешь, Тоша, — проворчал он как-то в ответ на какое-то мое замечание, — что я имею право не снимать шляпу перед королем и въезжать в церковь верхом?
Но это случилось позднее. А сейчас его шляпой было все то же сомбреро, в каком Серт пришел ко мне в Париже. На сей раз этот внушительный головной убор так рассмешил меня на перроне римского вокзала, что это очень облегчило нашу встречу.
Я наняла в «Гранд Отеле» автомобиль, и мы отправились в поездку по Италии. Все, кто имел счастье путешествовать с Сертом, вспоминали это всю жизнь. Трудно мечтать о попутчике более необыкновенном. Всюду он умел найти нечто прекрасное. А там, где этого не было, Серт его создавал. Все чудодейственно открывалось перед ним. Границы, таможни, разница денежных курсов никогда для него ничего не значили. Его щедрость обеспечивала прекрасные номера в отелях, лучшие места в ресторанах и самый почтительный прием. Приехав в город, он вел вас прямо к великолепному зданию, к лучшей картине в музее, к самой простой, но трогательной церкви. Не к достопримечательностям, известным по Бедекеру[179], но только к тому, что сам открыл, выбрал, изучил с такой любовью, что эти чудеса являлись перед вами очищенными от музейного лака и набора ученых слов, под которыми тонула их первозданная свежесть.
Никогда с Сертом у меня не возникало изнуряющего ощущения «посещения музея», откуда возвращаешься обычно с головой, напоминающей каталог со старыми поблекшими шедеврами, физически более уставшая, чем от хождения по горам, и с сердцем, сжимающимся от грусти. Из бесконечных соборов и музеев я выходила с ним словно из ателье друга, куда он привел меня, чтобы показать любимые произведения. И то, что Серт рассказал об этих картинах, сделало их для меня навсегда живыми. Я сознавала, как каждый день обогащаюсь новыми сокровищами.
Только один раз в Сикстинской капелле[180] я почувствовала себя настолько перенасыщенной впечатлениями, что не поняла, зачем Серт хочет дать мне зеркало, чтобы смотреть на плафон, как это делали другие посетители, сидевшие на скамейках. Я не слушала, что он мне говорил. Моя голова не могла ничего больше вместить в себя. Только через два года, когда я снова очутилась там, вынув из сумки маленькое зеркальце, чтобы привести в порядок волосы, я открыла чудо плафона Микеланджело. В моем зеркальце отразились потрясающие Адам и Ева.
Быстрота, с которой его взгляд замечал что-то настоящее, простота слов, которыми пользовался Серт, чтобы объяснить вам то, на что ушли бы годы учения, способность заставить вас разделять с ним любовь к прекрасному давали чудесное ощущение понимания всем сердцем чего-то главного, основного.
Не знаю ничего приятнее, чем вдруг почувствовать себя очень умной. Как это похоже на то, что испытывает подросток, когда взрослый человек объясняет ему что-то очень значительное и он в первый раз все понимает, чувствует себя равным, легко следит за мыслью, преодолевая все барьеры на пути рассуждений. Со спокойным сердцем вы начинаете бродить в таинственном саду разума. Это неповторимое чувство, казалось, навсегда утонувшее в радостных слезах шестнадцати лет, благодаря Серту вы испытывали снова. Ему было достаточно получаса, чтобы показать то, что он хотел, чтобы вы увидели. Нельзя долго оставаться на вершинах без риска все испортить. Серт уводил меня в одно из тех итальянских кафе, на террасе которых можно сидеть часами с холодным лимонадом и находить жизнь такой прекрасной, что хотелось пасть перед Богом на колени.
Мы бродили также в поисках ресторана или антиквара, о которых он помнил. Эдвардс любил веера. Серт любил все. Ничто красивое не ускользало от его взгляда. Позднее, когда он стал покупать предметы искусства, то буквально опустошал парижские магазины. По-настоящему исключительный предмет не оставался и двух дней у антиквара.
Его понимание ценности любой вещи, к счастью, предохраняло Серта от мании коллекционерства. Прекрасное первое издание прельщало его так же, как буль[181] или канделябр из горного хрусталя. Огромные размеры его произведений совпадали с манерой Серта декорировать интерьеры. Он не колеблясь ставил на внешне хрупкий камин глыбу греческого мрамора или громадные восточные вазы на шкаф, который все и без того находили не соответствующим размерам комнаты. Ничто не казалось у него чрезмерным, так он умел жонглировать пропорциями и объемами.
